— Сашенька... — Катя обвила его шею свободной рукой.
— Ну раз ты согласна, сегодня же впишу фамилию и отдам Рылееву на хранение.
— А публиковать ты его не хочешь?
— Пока нет. Когда придёт время... Но это и не имеет значения. Мне, а не Сенату дано право решать — публиковать указ или нет. Ты помнишь, что я обещал тебе в Бабигоне? — Катя кивнула. — Так вот это, — он сложил бумагу и убрал её в карман, — доказательство, что так оно и будет. А до тех пор молю Бога об одном: не разлучать нас всех ни на день...
Александр стоял у окна спиной к Рылееву и смотрел на море.
— Я давал тебе указ о детях, — сказал он Рылееву, не поворачиваясь. — Если что со мной случится...
— Государь, предполагая такое, вы сомневаетесь в моём усердии.
— Александр Михайлович, дорогой, в твоём усердии не сомневаюсь, но оно не охранит меня от болезни или чего хуже. И от снаряда не охранит.
— Какого снаряда, Государь? — удивился Рылеев.
Александр повернулся к нему.
— Турецкого, мой генерал, турецкого. Мирной жизни, боюсь, осталось всего ничего.
— Но если Ваше величество не хочет войны, кто же может объявить её?
— Увы, Александр Михайлович, и Государь не всё может. Если общество на что устремится всеми помыслами, то тут уж ничего не поделаешь. А наш народ, похоже, впадает в националистическую горячку. Скажи мне, почему мы должны идти сражаться за свободу сербов и болгар? Почему мы должны класть за них свои жизни? Только потому, что мы тоже славяне? Но это же нелепица, чудовищная нелепица. Ведь раньше, чем славяне, мы русские, и уж если проливать кровь, то за русские интересы. Если бы на нас кто нападал, грозил бы игом — святое дело. А идти класть наши головы, чтобы наказать турок за болгар и сербов... Я с ужасом думаю об этом и с ужасом думаю, что, если восточный вопрос не решится мирным путём, нам придётся ввязаться в худшую из войн — религиозную...
— Но, может быть, ещё удастся разойтись мирно?
— Я каждый день молю об этом Бога, но наши все слои — от дворянства до крестьян — все жаждут мусульманской крови. Посмотри, о чём пишут все эти Аксаковы, Катковы, Самарины, — Александр кивнул на кучу газет, лежащих на столе. — Об исторической миссии русского народа. Посмотри, о чём мечтают в Московском Кремле. О Византии, о святой Софии, о Золотом роге. Они сошли все с ума... Воистину, не ведают, что творят. Поэтому, Александр Михайлович, — Александр снял со стола газеты и бросил их на маленький столик, — если мне придётся оставить столицу, то заботу о Екатерине Михайловне и детях кроме как тебе поручить некому.
— Ваше величество могли бы и не говорить этого. Я, как и Ваше величество, не хочу войны, но буду рад случаю доказать свою преданность Вашему величеству — в столице ли, на фронте ли...
— В столице, в столице, генерал. Ты ведь знаешь, что значит обеспеченный тыл для воина. В Кате и детях — моё будущее. А в этом указе — их будущее. Поэтому береги его как зеницу ока.
— А скоро ли можно ожидать перемен в нашей мирной жизни?
— Боюсь, что скоро...
Катя, сидя в кресле, плакала, Александр мерил шагами комнату, иногда останавливаясь перед ней.
— Я должен ехать, Катя, я должен.
— Но ты же говорил, мы никогда не расстанемся.
— Ангел мой, любовь моя, я брал тебя с собой всюду, но не на войну же.
— Я смогу, мне так будет спокойней.
— Нет, нет, Катенька, даже и не думай об этом. Я солдат, для меня это привычно, а ты... Ты же наш ангел — мой и детей. Ты должна ждать меня, охранять наше гнездо. Хотя, признаюсь, как подумаю, что столько времени без тебя придётся — руки опускаются. На что я ненавидел войну, бессмысленную гибель неповинных людей — казалось, больше некуда. Но теперь, когда она ещё и разлучает нас, я ненавижу её во сто крат больше. Катя... Катенька... Катюша... Котёночек мой... — Александр опустился перед ней на колени, обнял её, — как ты тут будешь одна, без меня. Ты только ни в чём не отказывай себе, ладно?
Ни себе, ни детям. Если что — сразу иди к Рылееву, он тебе и заступник, и помощник.
— Я не хочу, не хочу, я боюсь тут одна.
— Кого же ты боишься, глупенькая моя?
— Их. Их всех. Они ненавидят меня, презирают, хотят сжить со свету. Я боюсь. Тебя не будет, я одна против них.
— Но я же тебе говорю...
— Ах, ну что Рылеев? Что он один против них всех? Нет, я умоляю, возьми нас...