Не понимал, что не я уговорил Эдика перейти ко мне и работать как бы в порядке хобби, а он уцепился за это как за лучшую в том положении возможность. Что и говорить, крепко нам в детстве запачкивают мозги дежурными сентенциями насчет хлеба насущного, синицы в руке, и прочих твердых стояний на ногах с последующей любовью собесов. И Эдик — здесь ничуть не исключение, и долго-долго пришлось ему выламываться из бабушкиных предрассудков.
В то же время я только и думал, как бы это мне потихоньку отвратить Эдика от его «седовщины», так, чтобы он не впал в депрессию, чтобы не пошел сплошняком оранжевый чет. Думал, а он тем временем уходил все дальше и дальше, и картины появились — новые, чуть больше похожие на седовские, но отчаяннее, в стремлении выразить нечто, — и значительно, просто несравнимо беспомощнее во всем, что касалось средств художественного выражения. Так и шло достаточно долго: редкая неделя, когда я не захаживал в мастерскую, иногда водил Эдика к себе — надо же ему хоть иногда нормально наедаться нормальной едой, а не сидеть на консервах и кефире. Цель у меня была, что и говорить, благородная: подарить нашей кибернетике большого мастера, одновременно избавив искусство от неумелого мученика. Но естественно, все это шло через разговоры о движении пространства, о совмещении перспектив, о передаче длительности мгновения, о сочетании движения и покоя, и все это в применении к Валентину Седову и Эдуарду Денисову. И все это шло под постепенное, но чем дальше, тем более очевидное ухудшение результатов _дела_, единственного дела, на которое Эдик был годен по-настоящему, ради которого, собственно, я и затеял с ним эту петрушку. И не знаю, как кого, но меня это радовали мало, а затем стало попросту злить, когда собственная моя дочь, неполных семнадцати лет от роду, стала прохаживаться вокруг да около Денисова, и наконец оказалась моделью для маленького поясного портрета.
Портрет — далеко не худший, могу предположить, что вполне мог существовать на выставке, не вызывая попреков (и конечно, энтузиазма). И Машка на нем — скромно одетая, собранная, эдакое маленькое разумное существо. Но я-то мог заглянуть и немного дальше, и все, что предполагалось, очень мне не нравилось. Надо было принимать срочные меры, а попросту вышвырнуть Эдика из отдела я не мог. Не такие меры нужны: потому что кто-то его непременно подберет, и хотя бы из благодарности Эдик на благодетеля какое-то время поработает. Или же — что еще хуже — вовсе уйдет в малярство, найдет маленькую халтурку — мало ли таких — будет малевать до упаду, и как специалист через три-четыре года попросту перестанет существовать. Дело наше движется быстро, а теперь после появления нейрокомпьютеров, когда большинство задач для старых аналоговых и цифровых машин стали программироваться автоматически — так тем более. Надо было его ни в коем случае не отваживать от работы, а вот от Машки отвадить — обязательно. Девчонке в институт поступать, и вообще, что за дела?
Со зла, наверное, с родительского своего ожесточения, я таким умным стал — ну прямо дальше некуда. До сих пор не знаю, во благо или как еще я придумал тогда, но — подействовало. Резко подействовало. Можно сказать, что со следующего дня Эдика как подменили. А всех-то делов? — втемяшил я ему, что сам по себе он ничего не добьется, не только признания, но и самого главного: действительного самовыражения. Но вот есть архетип, или идеал, или предел, иже не прейдеши: Валентин Седов, и если Эдик сумеет в нем действительно разобраться, тогда и сумеет опереться в своем творчестве, и быть может, станет равным. О большем мечтать не следует. Возможно, большего и не бывает. Во всяком случае, в рамках традиционной живописи.
Не знаю точно, что тогда у Эдика сработало, но стали мы вдруг с ним решать эту задачу как чисто кибернетическую. Я-то ему советовал, рассчитывая, что он сделает — или по крайней мере попытается сделать машинную модель Седова-художника, пусть не живописца, графика, с тем чтобы растащить его придумки на дюжину статей и монографию. Но Эдик задумал нечто большее.