_Шестерым предсказал_? А предсказал ли в самом деле? А может, просто уверил себя, что так и думал, что предчувствовал, что знал заранее, а на самом деле это лишь послечувствие? Так ведь срабатывает зачастую даже здоровое сознание, а уж поврежденное…
Если нет ничего, кроме горячечного бреда, и он, Острожко, станет посмешищем всего мира?
Но если…
Стоп. Можно проверить. Прямо сейчас проверить одно из утверждений Чумака, быть может, самое важное…»
Сергей подошел к пульту и поднял трубку городского телефона. Пробежал по клавишам, набирая запрос в справочной, а затем, считав ответ с мини-экранчика, набрал номер. Краем глаза он следил за Чумаком.
Афанасий Михайлович сидел неподвижно, как бы а беспамятстве. В трубке раздались длинные гудки. Еще не время для телефонных звонков, но Игорь Ковалев, институтский приятель, простит. И если он сейчас скажет, что не приходил к нему никакой дядько Панас, и сынишка здоров, то…
— Женя? — сказал в трубку Сергей, — прости, что не вовремя. Но мне надо срочно переговорить с Игорем, это Сергей Острожко…
…Наверное, пять минут Острожко сидел неподвижно, сжимая трубку во влажной ладони.
Мир рушился, раскалывался, и обломки падали на могилу Игоря Ковалева, покончившего жизнь самоубийством три часа назад, и на будущую могилку их Тарасика. Шестилетнего Тарасика, которому вчера поставили окончательный диагноз. Приговор. Гемосольвия.
«Все действующие знали в глубине души, что расплачиваться придется если придется, — только другим. Что их самих ждут только награды, а все неприятности — другим, дальним. И можно вообще не задумываться, соблюдать Инструкции, не задумываться, прав ли ты и призовут ли когда к ответу тех, кто этим самые инструкции выдумал, кто указал такой путь. Быть исполнителем, быть до конца человеком, останавливать свой разум перед ненужными, невыгодными мыслями и догадками».
— Смерть, смерть, — вдруг забормотал Чумак, бледнея, — роду человеческому погибель… Ты должен… Тебя послушают… У нас только один шанс… Может, простят…
И замолк.
«Не простят», а «простит», — промелькнуло у Сергея. Он встал и, не оглядываясь, подошел к главному пульту управления стеллатора.
Опытный оператор, один из самых лучших здесь, на Сарыче, он _подготовил схему_ всего за десять минут.
Критический режим. Еще одно переключение — и процесс станет необратимым. Только и радости, что всем будет возможность эвакуироваться: мощность нарастает неудержимо, но постепенно, пока наконец рукотворное солнце вырвется из-под земли…
Стоя у пульта, Сергей пообещал:
— Я заставлю себя выслушать. Ради спасения стеллатора мне дадут прямой эфир. Заставлю выслушать, заставлю отключить диализаторы, и если гемосольвия отступит — никто не посмеет…
Афанасий Михайлович сидел совершенно неподвижно, и от пульта, где находился Сергей, трудно было разобрать, он ли это или только пустая оболочка.
А в соседнем пустом зале уже раздались неторопливые шаги напарника.
Его надо остановить в дверях.
Остановить, и потребовать срочно (обязательно срочно — чтобы не успели пробиться к кабелям управления в нижних этажах) — дать _прямой эфир_. И тогда сказать всему миру, что надо немедленно вывести все Установки, потому, что вся жизнь на Земле взаимосвязана, и покушение на Океан оборачивается трагедией…
Выслушают? Исполнят? Может быть. Не исключено. И может быть, все, сказанное Чумаком, — прозрение, догадка, и распространение гемосольвии действительно приостановится…
А если — нет?
А если он, лично он, Сергей Острожко, принесет человечеству потери — и не выявится никакая связь?
Если все взаимосвязано сложнее, намного сложнее, чем привыкли думать до сего времени?
А еще вероятнее — все так, да только не хватит у человечества терпения, и Установки включатся раньше, чем проявится хоть какой-то заметный результат. Спад эпидемии.
И если даже все подтвердится, если во всем окажутся справедливы предвидения — что тогда? Снова заводы, карьеры, рудники, домны, снова кислотные дожди и погибельный дым над городами, снова задыхающиеся старики, больные матери, дети-мутанты?
Снова не будет хватать энергии и сырья, и вернутся голод, нищета, болезни? И быть может, погибнет людей больше, много больше, чем умирает от гемосольвии?
…Шаги раздавались уже у самой двери.
«А если Ганнуся заболеет?
Одна-единственная, и я буду знать, что _виноват_? Виноват в том, что не поверил, не сделал все, что обязан, не использовал единственного шанса?»