— Запомни, теперь в твоей жизни не будет никакой подобной дряни, — пояснил он и бросил взгляд на часы. — Мы, к тому же, сильно задерживаемся.
Спустя пару километров дворов, темных переулков и сомнительных проходов, Туман привел своего соседа к большому заброшенному оперному театру. Колонны его были изрезаны глубокими трещинами, куски желтой краски вместе со штукатуркой отваливались с фасада, а в занавешенных разным тряпьем и ветошью окнах не было стекол.
— Надевай маску, — скомандовал Туман, не оборачиваясь.
— Так ты меня вроде как знакомить хотел.
— И?
— Ну, так как меня запомнят, если на лице у меня будет такой же противогаз, как и у остальных?
— Фадей, я же тебе, дурак, говорил. Какой, черт возьми, от тебя толк, если ты можешь запомниться остальным лишь своей рожей? Вот постарайся, чтобы люди увидели в тебе человека, потом и свети мордой, сколько влезет.
— Так подумают, что я псих какой, вдруг я один в маске припрусь?
— Противогазеры не подумают, хех, — усмехнулся Туман. — Вот увидишь.
Они натянули противогазы и шагнули в темный портал входа в театр.
Коридоры, устланные пожелтевшими страницами бухгалтерских отчетов, личных дел и газет привели их в зал, где раньше перед зрителями в солидных костюмах и роскошных вечерних платьях выступали симфонические оркестры, танцевальные ансамбли и дуэты вокалистов. Но то было раньше, сейчас искусство вовсе перестало трогать души людей, им гораздо приятнее внимать кричащим голосам теле- и радиовещания. По всей стране храмы культуры гасли, как сгоревшие спички, и медленно гнили, стираясь жерновами Времени в труху. Раньше большую часть зала занимали ряды мягких кресел с мягкой вельветовой обивкой. Оказалось, что горят они вполне сносно, и после закрытия театра большую их часть растащили на отопление домов и квартир жители окрестностей.
По скрипящей деревянной сцене перед толпой людей, сидящих прямо на полу, ходил человек и вдохновенно говорил. Свою речь он уже, судя по всему, заканчивал, Туман и Фадей тихо присоединились к задним рядам слушателей, стараясь не помешать.
— … в этом театре больше не звучат произведения Моцарта и Бетховена, людям это больше не нужно. Они теперь жрут и еле переваривают гигабайты телепередач, кричат тогда, когда там говорят закричать и с пеной во рту бьют кулаками по столу, отбивая такт. Если раньше я не верил до конца, что мир, который достался нам такой дорогой ценой, мы сможем сами втоптать в грязь, то теперь у меня не осталось и капли сомнения. С каждым днем мы вязнем в собственном дерьме все глубже. Кричим об индивидуальности, топим друг друга в попытках выделиться, а на деле остаемся безликой массой, толкающей страну к краю, за которым лишь тьма. Для этого мы набираем силу, газеры! Чтобы открыть глаза друг другу и остальным, чтобы остановить весь этот собственноручный Потоп, чтобы потом мы смогли с полной уверенностью сказать, что у нас получилось. Либо что мы, в отличие от других, попытались. Мы должны стремиться вверх, а не вниз, и ни на секунду не терять надежды, умирающей в нашем мире!
Человек на сцене замолчал и просто спрыгнул вниз, усаживаясь наравне с остальными. Аплодисменты раздались секундой позже. Ряды людей в абсолютно одинаковых противогазах аплодировали пустой сцене.
— Почему он так сразу слился с остальными? Да и кто он вообще? — спросил Фадей у Тумана.
— Он показывает, что несмотря ни на что, продолжает оставаться равным среди равных, — пояснил Туман. — Это был Дум, наш лидер.
Когда аплодисменты поутихли, на сцену вышел человек с черной потертой гитарой и снял свой противогаз с абсолютно черным визором.
— Здесь звучали правильные слова о надежде. Она умирает, но продолжает цепляться за таких, как мы с вами. Так же и мы, цепляемся за нее всеми силами, именно поэтому мы каждый раз собираемся здесь. Я уверен, что пройдут годы, но в этом зале заброшенного оперного театра мы продолжим собираться, и вместо Бетховена здесь продолжит раздаваться блюз умирающей надежды.
Его низкий хриплый голос поднимался откуда-то из глубины груди, а вовсе не из массивного лысого черепа, и пробирал до мурашек. Человек на сцене одернул кожаную куртку, перевесил гитару, тронул струны, ударил сильней и заиграл. Дребезжащие аккорды зацепились друг за друга, и шестеренки музыки понесли над залом блюз умирающей надежды.
«В наших глазах крики «Вперед!»
В наших глазах окрики «Стой!»
В наших глазах рождение дня