4.
Почти две недели Ева провалялась с гриппом.
Теперь верной Ладке, исправно заходившей к ним каждые два дня, даже сочинять ничего не приходилось, болезнь была на лицо.
Несколько раз появлялась Евина мать, женщина строгая, в неизменном брючном костюме, с черными, лезвиеподобными стрелками по верхним векам. Они о чем-то долго разговаривали за закрытой дверью. Вера Владимировна не пыталась скрыть своего отношения к любовнику дочери и даже слова приветствия и прощания произносила через силу, сквозь зубы. После визитов матери Ева тайком плакала в подушку, думая, что он не слышит. А он все слышал и все понимал, но не знал, как нужно при всем при этом себя вести.
Пробовал посоветоваться с Лёшкой. Тот отбоярился разумно:
- Да если бы я знал чего этим бабам от нас, мужиков, надо, я бы до сих пор счастливо жил единственным браком!
А напоследок сверкнул недюжинной мудростью:
- Может, не лезть тебе пока во всё это? Мать и дочь сами меж собой разберутся. Ты там лишний со всех сторон будешь.
Целыми днями Ева спала, закутавшись в одеяло как в кокон, беспокойно вскрикивала от сумбурных температурных снов, которые на утро не могла вспомнить. Арсений проводил с нею сутки напролёт, благо с работой все худо-бедно удалось устроить.
Именно худо-бедно. При воспоминании о последней неделе в школе неприятно сосало под ложечкой.
Когда Еву свалила болезнь, Арсений запинаясь языком от смущения из-за того, что ставит школу в затруднительное положение, сообщил директрисе о том, что берет административный. Галина Аркадьевна, которая до этого всегда относилась к Цветкову с большой теплотой и, он смел надеяться, уважением, восприняла известие прохладно и несколько даже враждебно.
Он давно заметил, что в учительской на него косились, перешептываясь по углам, а после разговора с директрисой смутное беспокойство уступило место растерянности и непониманию. Он пытался отследить причину возникшей недружелюбия, но коллеги уходили от ответов, обжигая ехидными, осуждающими, а порой и откровенно сальными взглядами.
Напрямую никем и ничего оскорбительного высказано не было, но у Арсения осталось отчетливое ощущение проведенной экзекуции: словно его раздели и выпороли на глазах сотен людей, которые знали о нем что-то такое, какие-то ужасные грехи, которых он сам за собой не подозревал.
Ситуацию разъяснил старенький добродушный математик Эрих Аристархович, который показал ему распечатанный скриншот анонимного письма, пришедшего на школьную почту, и которое каким-то неведомым образом оказалось растиражировано и попало в руки учителям. В письме черным по белому говорилось об аморальном поведении «любимого детьми педагога, который ставит под сомнение репутацию учебного заведения и порочит честное имя труженика школы – учителя, а также подает негативный пример подрастающему поколению, для которого преподаватель является авторитетом и моделью поведения в обществе». Еще там говорилось что-то о том, что подобного рода личностям не место рядом с детьми и призыв к тому, чтобы подвергнуть «господина Цветкова всеобщему осуждению и соответствующим порицаниям».
До конца этот пасквиль Арсений не дочитал, в глазах потемнело и в душе что-то оборвалось.
Из состояния невменяемости его вывел поскрипывающий, успокаивающий голосок Эриха Аристарховича:
- Яркий образчик информационного терроризма. Что вы глядите на меня так, Арсений Миронович? Я смотрю телевизор, понахватался словечек… Да. Вы не подумайте, я в эту чушь не верю, конечно. Однако наши с вами коллеги, увы, по своей сердечной скупости и нездоровой тяге к перемыванию чужих костей, более подвержены верить во всякого рода ересь, особенно если она направлена против честных и добропорядочных людей. Чтобы у вас в жизни не случилось, голубчик, уверен, что произошло это не из-за ваших злых намерений, а исключительно по стечению обстоятельств или по злой иронии судьбы. Желаю вам справиться со всем. Я на вашей стороне. И возвращайтесь скорее. Без вас в учительской и поговорить-то толком не с кем.
Математик крепко пожал Цветкову руку и удалился, пошаркивая галошами по линолеуму – зимой он всегда ходил в валенках с резиновыми галошами, поскольку в другой обуви его отмороженные в детстве ноги постоянно мёрзли.
5.
Еве он ничего, разумеется, не сказал. Только этого ей вдобавок ко всему и не хватало.