— Но Вы же убиваете… — в голосе Юдина отчётливо послышалась растерянность.
— Да. Но что с того? Я не чувствую за собой вины. Не знаю почему, может потому, что в первую очередь спасаю чьи-то жизни, а убиваю уже потом? Я знаю, на каждого убитого мной противника приходится несколько спасённых наших. Так что моя совесть чиста. А церковь… кто вообще дал право церкви говорить от имени бога? Кто вообще давал право адептам любой религии провозглашать очередные истины? Посмотри на наших священников, на нашу церковь. — Оттого, что Ефимов говорил едва-едва слышно, его слова не звучали менее уверенно, он обличал, обличал искренне, и от этой искренности сидевшему рядом с ним Юдину вдруг стало не по себе. — Деньги, деньги, деньги! Отпустить грехи бандиту? Пожалста. Вору, казнокраду? С превеликим удовольствием. Освятить казино? Запросто. Сауну с проститутками? Легко. Они даже библию трактуют в угоду золотому тельцу. Что такое молитва? Таинство. Вернёшься домой — обязательно почитай библию. Но внимательно. Не помню точно где, по-моему, в каком-то завете написано, что молиться прилюдно грех, молятся в душе. Вот так-то, а мы все прёмся в церковь. Отпускать грехи… По мне, так это ничто иное, как кощунство. Отпускает грехи Бог.
— Но бог не может придти к каждому и сказать: ты прощён…
— Почему? — отвечая, Ефимов даже улыбнулся. — Если на то пошло, в каждом из нас есть частичка самого Бога, позволяющая с его точки зрения оценивать собственные деяния. У каждого из нас есть. У тебя, у меня.
— ???
— Это совесть, — старший прапорщик улыбнулся.
— Если совесть мучает, значит, мы согрешили?
— Да, именно так. Точнее, если мучит совесть — мы поступили вопреки своему предопределению. Кстати, если человек совершал, совершал, совершал плохие поступки и досовершался до того, что совесть перестала его мучить, значит, ему поменяли предопределение. И поверь, вернуться на первоначальный истинный путь куда труднее, чем сойти с него. Вот оно и получается — тут путь греха, а тут путь истины. Ни одна религия из тех, которые я знаю, по моему мнению, не может претендовать на роль истинной. Всё в душе, всё в душе… — Ефимов положил руку на плечо разведчика, ободряюще похлопал и, собираясь уходить, упёрся прикладом автомата в землю.
— Товарищ прапорщик! — Илье хотелось задать давно мучавший его вопрос. — Вы говорите о спасённых, а сами раз за разом гоните нас на поиски баз, схронов, тайников, ведь можно было бы сесть и сидеть, лишний раз никуда не ходя. И мы были бы целее.
— Илюш, — Ефимов устало вздохнул, — конечно, любой из вас мне гораздо дороже какого-нибудь неизвестного танкиста или мотострелка, да и спецназовца из другого отряда тоже, но если будет стоять выбор: одного из вас на десяток их, я, не колеблясь, сделаю его в пользу десятка. Вот так-то… — признание далось непросто. Сергей замолчал. Ему хотелось бы, что бы боец его понял и простил… Но что творилось в душе у затеявшего этот разговор Юдина, осталось неизвестно.
Когда, обойдя все тройки, я вернулся к своей днёвке, было ещё светло. Воспоминания о состоявшемся разговоре с Юдиным никак не спешили исчезать из памяти. Может, я был неправ, может, стоило бы просто ответить: «Да, бог есть», а не заводить заумные беседы с ждущим не совсем этого бойцом? Но я сделал, как посчитал правильным. Я не великий психолог, но мне кажется, что проще дать человеку понять о присутствии чего-то божественного посредством его собственной души и тела, чем заставить сотню раз повторить бессмысленную молитву. По мне, так совесть и есть то божественное, что присутствует в каждом из нас, заставляя каждого судить самого себя за совершаемые поступки. И ещё: относительно «один к десяти». Я не сказал Юдину, что если от моей жизни будет зависеть жизнь и смерть моей группы, я, не задумываясь, произведу такой размен. Я не сказал и правильно сделал. Если захочет, поймёт и так, а если не захочет, то к чему ему мои ничего не доказывающие и ни к чему не обязывающие слова?
За то время, пока я ходил, мои радисты уже успели перекусить. Каретников в очередной раз выходил на связь, контрабас Гришин, завернувшись в плащ-палатку, слабо посапывая, спал или пытался спать. Оставшийся в одиночестве фешник до сих пор суетился вокруг своей горелки. Поставленная на неё каша пыхтела во все стороны паром и, похоже, уже успела подгореть. Вокруг распространялся запах перловки с лёгким добавлением расплавленного пластика.
— До противника далеко? — с наивностью чукотского юноши поинтересовался у него я.
Фешник поднял на меня взгляд, молча потаращился пару секунд, придумывая ответ, потом сообразил, что передо мной вовсе не стоит цель узнать состояние дел в отношении противника, и на самом деле это не вопрос, а скорее скрытая насмешка.