В палате Анатолий не мог найти себе места. Он смотрел телевизор, но не понимал, что на экране. Ходил из угла в угол, но представлял Таню. Брал в руки фрукты, но клал обратно.
Сердце его стучало сильно и громко. Так что даже слегка кружилась голова.
«Это уже любовь или пока только дикое желание?» — пытался мысленно шутить адмирал. Но ему было уже не до шуток. Он захотел увидеть ее еще раз. Прямо сейчас. Немедленно.
Анатолий вышел в коридор.
Дверь в сестринскую была открыта. Там сидела Герда, высокая, как жердь, медсестра, которую адмирал давно знал. Под халатом у нее был желтый свитер — Герда постоянно мерзла. В руках она держала женский роман.
— Здравствуй, Герда, — упавшим голосом произнес он. — Разве ты сегодня дежуришь?
— Да. А что?
— А где твоя напарница?
— Какая напарница?
Адмирал застыл с открытым ртом.
Он все понял. Холод пронзил его грудь как игла.
О боже, как же сжалось сердце. Стало больно и обидно. До слез обидно.
Его списали со счетов. Вычеркнули, словно старый бифштекс из меню.
— Анатолий Борисович, что с вами, вам плохо? — Герда испуганно вскочила, увидев, как побледнел адмирал.
— Нет, уже нет. — Шатающейся походкой он дошел до палаты и упал на кровать.
Смерть оказалась очень симпатичной девицей, а ее коса — белым шприцем. И сделать ничего невозможно. Ермаков прекрасно знал людей, подославших смерть. Они всегда действовали наверняка. Когда-то он сам был в их рядах. Он был одним из них. Но его вышвырнули, как нагадившего щенка.
Сколько раз он разменивал людей, словно монеты. Не только потому, что было выгодно: существовали высшие интересы, в которые Ермаков иногда верил. И не беда, что его личные интересы всегда совпадали с этими высшими.
Он сам списывал других. Но как же несправедливо и больно самому оказаться в числе вычеркнутых, отброшенных и преданных человеком, которому верил как самому себе.
Ермаков схватил трубку телефона, еще не зная, кому хочет позвонить. Но там была тишина. Кто-то предусмотрительно выключил телефон. Анатолий швырнул трубку.
«Это конец, — спокойно констатировал внутренний голос. — Иннокентий… Обещал уладить. Уладил. Так, как удобно ему. Сволочь». Ермаков лег на спину и впервые за взрослую мужскую жизнь заплакал. Крупные слезы покатились по щекам. Из горла вырвалось рыдание. Анатолий понял, как дико он не хочет умирать.
Судья внимательно прочитал показания Ермакова. Потом просмотрел видеозапись. Все — с равнодушным видом. Гольцов и Михальский ловили каждый жест, но судья был очень сдержан, никакой реакции.
Они же волновались, как школьники на экзамене. Судья в его больших очках с толстыми линзами и в мешковатом костюме действительно был очень похож на мягкого внешне, но строгого профессора.
На его рабочем столе лежали десятки пухлых папок. Гольцов прочитал надпись на верхней. Это было дело Заславского.
«Избранное», — подумал Яцек. Он знал, что все материалы дела насчитывали более ста томов.
Когда судья поднял глаза на посетителей, скромно сидевших рядом, они поняли все. По его взгляду. В нем была тоска. Дикая тоска, какая бывает у людей, давно примирившихся с неизбежностью, какой бы она ни была.
— Вы думаете, что открыли для меня что-то новое? — устало произнес он.
— Мы надеялись на это, — сказал Гольцов, чувствуя, как потеют ладони.
— Даже если не открыли… Тем более, — от волнения Яцек не находил слов, — если вы все знали и раньше… Почему же продолжается суд?
— Потому что есть обвинительное заключение, есть лица, на которых падает обвинение. Задача суда рассмотреть материалы, подготовленные следствием, и выяснить, доказана вина обвиняемых или нет. Вы знакомы с процессуальным кодексом? — Судья посмотрел в глаза Михальскому.
— В общих чертах, — ответил Яцек.
— Судебное рассмотрение будет продолжаться столько времени, сколько необходимо, чтоб рассмотреть это дело.
— Но если вы знаете, как было на самом деле?.. — спросил Яцек.
— Что значит — как было на самом деле? И сколько стоит это знание? — Судья говорил спокойным, но неумолимым тоном профессора, объясняющего студенту, почему не может исправить двойку хотя бы на тройку. — Есть ли доказательства у этого знания, на основе которых суд мог бы вынести законный вердикт? Этим бумажкам…
Судья показал на признание Ермакова и продолжил:
— В процессуальном плане им грош цена. Я не могу приобщить их к материалам дела.
— Но в законе сказано, — перебил Гольцов, — что решение о приобщении материалов принимает суд на основе внутреннего убеждения.