Мальчик в штанах: Разумеется, от необразованности. Необразованный человек — все равно что низший организм, так чего же ждать от низших организмов.
Мальчик без штанов: Вот видишь, колбаса! Тебя еще от земли не видать, а как уж ты поговариваешь!»
Когда Майминас рисует карикатуру трудовой этики русских, он прекрасно знает, что в ней отражены родовые черты трудовой этики аграрной цивилизации, с ее особым ощущением времени, пространства, ритма и кооперации усилий (кстати, именно такая этика позволила «дикому Средневековью» построить великие соборы). И знает, что живущие в городах лишь во втором-третьем поколении русские даже физиологически являются людьми аграрной цивилизации. Кроме того, цитируя на каждом шагу Вебера, Майминас умалчивает о его важном научном результате: немецкий крестьянин-католик, не реформированный протестантской этикой, по структуре трудовой мотивации схож с русским.
Значит, нам предписано не только умерить свою любовь к нашему мальчику, но и немецкого-то мальчика любить не всякого. И выходит, что вся эта культурно-идеологическая лавина является пока что холодной религиозной войной. И объектом неприязни, а то и ненависти, является культурно-религиозный генотип русского народа (да и всех других народов России). Именно его предлагается разрушить, а рынок, процветание — это все манящие блуждающие огни. И загадка лишь в том, по неведению стараются вызвать этот катаклизм или, наоборот, потому что знают, что спровоцированный им взрыв уничтожит большую часть русского и множество малых народов, очистит ценную «недвижимость» шестой части суши?
Что в глубине души никакой заботы о хозяйственном благополучии России у новых культуртрегеров нет, видно хотя бы из того, где они видят ростки «полноценной нормальной трудовой этики». Майминас их видит лишь в «мутантах рынка с их изуродованной квазирыночной культурой» — теневиках, криминальных буржуа. Потому-то он и упрекает русскую интеллигенцию за то, что она не любила Колупаевых да Разуваевых. Кто же они такие? Да знакомые нам по нынешнему времени типы.
И ведь знает Майминас, что Салтыков-Щедрин подчеркивал: «Повторяю: это совсем не тот буржуа, которому удалось неслыханным трудолюбием и пристальным изучением профессии (хотя и не без участия кровопивства) завоевать себе положение в обществе; это просто праздный, невежественный и притом ленивейший забулдыга, которому, благодаря слепой случайности, удалось уйти от каторги и затем слопать кишашие вокруг него массы «рохлей», «ротозеев» и «дураков». Какой же капитализм прочит России Майминас, призывая любить Разуваевых? Тот, который сейчас и установился — авантюрный, спекулятивный.
Таков же уровень «научности» в утверждении Фурмана о том, что «немец жил, живет и будет жить лучше русского». Кто же это говорит — дебил, все «общечеловеческие ценности» которого свелись к колбасе («гороховице с свиным салом»)? Нет, тонкий интеллигент, историк религии. Что же это стряслось с интеллигенцией — утеряла систему координат и уже не различает больше и лучше, жить и потреблять? И если бы это было редкостью. Нет, это уже просто кредо демократической интеллигенции. Более того, критерием качества жизни у нее стало уже даже и не потребление, а вид товаров на полках магазинов. Пусть старики мрут с голоду, пусть даже я сам не смогу ничего купить — лишь бы витрины были полны и реклама сияла! Не найдешь и религии, которая оправдала бы такую этику.
Многое бы поняли русские люди и гораздо легче было бы им устоять, если бы слышали они о «мальчике без штанов» не от Майминаса, а от самого Салтыкова-Щедрина. И вот разница между западниками старой русской и нынешней, истматовской школы. Уж на что Салтыков-Щедрин был обличителем российских порядков, а и то пишет со спокойной душой:
«Мальчик в штанах» во многом был прав. Гороховица с свиным салом воистину слаще, чем мякинный хлеб, сдобренный одною водой; поля, приносящие сам-пятнадцать, воистину выгоднее, нежели поля, предоставляющие в перспективе награду на небесах; обычай не рвать яблоков с деревьев, растущих при дороге, похвальнее обычая опохмеляться чужим плохо лежащим керосином. Но он был неправ, утверждая, что все эти блага цивилизации настолько ценны, чтоб за них можно было «по контракту» закрепить душу.
В этом отношении, по мнению моему, «Мальчик без штанов» правее. Он соглашается, что у пруссака чище и вольготнее, но утешается тем, что у него, «Мальчика без штанов», по крайней мере, никакого контракта на руках нет. Положим, что его душа, точно так же, как и немцева, не принадлежит ему в собственность, но он не продал ее за грош, а отдал даром. Как хотите, а это очень и очень интересная разница!.. Пусть примет он [русский] на веру слова «Мальчика без штанов»: у нас дома занятнее, и с доверием возвратится в дом свой, чтобы занять соответствующее место в представлении той загадочной драмы, о которой нельзя даже сказать, началась она или нет».
В 1880 году Салтыков-Щедрин чувствовал, что на Россию надвигается загадочная драма. Сейчас мы, быть может, участвуем в последнем ее акте. И финал во многом зависит от того, поймем ли мы, в чем загадка этой драмы.
1992
Вперед, к обществу классовых антагонизмов!
Пора подвести первые итоги. Истекли два года реформы Гайдара-Чубайса, восемь лет перестройки Горбачева-Ельцина и тридцать лет «сахаровского» тихого проекта, рожденного на кухне московского интеллигента. В какое состояние приведена Россия и душа русского человека?
Вскормленный винегретом из марксизма и либерализма, наш демократ уперся глазом в экономику — она, мол, основа жизни, здесь суть реформы. А завтра, когда подействует принятое против марксизма слабительное, вообще дойдет до того, что основа жизни — прибыль. И это убожество несется отовсюду, даже со сцены Большого театра, и ворочаются в могилах, от Курил до Парижа, русские кости.
Давайте на минуту примем дозу здравого смысла. Человек ест, чтобы жить, а не наоборот. Производство — основа жизнеобеспечения, не более. Оно может быть организовано по-разному, важно чтобы экономика была экономной. Иное дело — жизнеустройство. Оно хорошо, если не слишком отходит от укорененных в человеке представлений о том, что Добро, а что Зло; как устроен мир; как надо относиться к другому человеку; жив ли корень его народа или пресекается. Это — вопросы бытия, а не быта, они уходят в религиозное чувство, а не в маркетинг.
Сегодня нельзя избежать тяжелого вывода: объектом революционной ломки было именно жизнеустройство народов России. А разруха — средство ломки и способ расплатиться с чернорабочими. Впрочем, при нашей низкой оплате интеллектуального труда и иные архитекторы были не прочь подработать грязной работой.
Почему же такое несоответствие? Ведь это все равно, что поджечь дом, чтобы изжарить себе яичницу. Тому есть две причины. Во-первых, реформаторам было невыносимо именно наше старое жизнеустройство, причем по идеальным соображениям. А в ином образе жизни (они его сами себе придумали и назвали «Западом») они сделали объектом религиозного поклонения Рынок. Поэтому на нашу систему ценностей они идут именно Великим Походом, а ворюги — это лишь их наемная кавалерия. Во-вторых, наши реформаторы переживают приступ родовой болезни интеллигенции — уверенность, что они вправе «железной» рукой вести заблудшее людское стадо к «правильной», по их мнению, жизни. Ведь Бурбулис сказал: мы начали хирургическую операцию над страной против воли больного.
Что же достигнуто? Уже почти совершен невероятный для конца ХХ века переход огромной важности: от общества сотрудничества — к обществу антагонистической классовой вражды. Переход искусственный, «продавленный» мощной партийно-государственной машиной. Переход, противоречащий основной тенденции цивилизации. Рождение в России классового общества — факт почти очевидный, но есть и оценки самих реформаторов.
Сам тезис, что теперь общество состоит из собственников и неимущих, взаимная вражда которых нарастает, повторяется регулярно (даже министрами). Очевидно, что неимущие — это не то же, что бедные. Это люди, лишенные собственности. И они лишились ее именно в ходе реформы — и своего пая в общенародной собственности (хотя бы гектара пашни и двух га иных угодий на душу — огромное богатство), и личной собственности в виде сбережений и покупательной способности зарплаты и пенсии. Это — изменение не экономики, а именно жизнеустройства. И теперь постоянная угроза социального взрыва — часть нашей жизни (а значит, и явное превращение России в полицейское государство, с регулярными избиениями, а потом и расстрелами на улицах и в застенках).