От Анхелы Викарио, напротив, прилетали весточки, создавшие в моём воображении отстранённый, идеальный образ. Моя сестра-монахиня бывала в Гуахире, пытаясь обратить последних идолопоклонников, и обычно задерживалась поболтать с Анхелой в той деревне, окружённой солёной карибской водой, где старшая Викарио пыталась заживо похоронить дочь. "Привет тебе от кузины", – каждый раз говорила сестра. Сестра Марго, которая тоже ездила к Анхеле первые несколько лет, рассказывала, что Викарио купили дом с огромным патио, стоящий на семи ветрах, основным недостатком которого было то, что по ночам во время высокого прилива заливало выгребные ямы, а в спальнях с утра бились в лужах рыбины.
Все кто видел Анхелу в те времена, сходились в том, что она сосредоточенно и деловито управлялась со швейной машинкой и в работе нашла забвение.
Много позже, в то смутное время, когда, пытаясь разобраться в себе, я торговал энциклопедиями и медицинскими справочниками по деревням Гуахиры, мне довелось добраться до той индейской резервации. В окне дома, стоявшего к морю фасадом, в самый жаркий полуденный час я увидел изжелта-седую женщину в очках с проволочной оправой, одетую в полутраур, сидящую за швейной машинкой; над головой женщины висела клетка с канарейкой, не смолкавшей ни на мгновение. Увидев Анхелу так, в идиллическом обрамлении оконной рамы, я не хотел поначалу верить, что это именно та женщина, о которой я думал. Я не желал допустить, что жизнь может быть так похожа на скверный роман. Но это была она: Анхела Викарио 23 года спустя после трагедии.
Я был принят совершенно обычно, как дальний родственник; на мои вопросы Анхела отвечала весьма здраво и с юмором. Выглядела Анхела такой зрелой и рассудительной, что мне стоило труда поверить, что это именно она. Больше всего меня поразило то, как она в конечном итоге стала воспринимать свою жизнь. Через несколько минут она уже не казалась мне такой постаревшей, как на первый взгляд, а почти такой же юной, какой я помнил её; и совсем не похожей на ту девушку, которую заставили выйти замуж без любви в 20 лет. Её мать, впавшая в старческое беспамятство, приняла меня, словно я был привидением. Она отказалась говорить о прошлом, и мне пришлось довольствоваться несколькими репликами, вырванными из её разговоров с моей матерью и ещё кой-какими словами, которые я сам смог припомнить. Пурисима сделала всё возможное и невозможное, чтобы похоронить Анхелу заживо, но та собственными руками свела на нет все усилия матери, поскольку никогда из своего несчастья тайны не делала. Напротив: всем, кто хотел услышать, она рассказывала всю историю в подробностях за исключением одного: кто в действительности был виновником её бесчестья, как и когда это случилось, – ведь никто не верил, что это на самом деле был Сантьяго Назар. Они принадлежали к двум разным мирам. Их никогда не видели вместе, а тем более наедине. Сантьяго Назар был слишком заносчив, чтобы обратить на неё внимание. "Твоя дурочка-кузина", – говорил он всякий раз, когда ему приходилось упоминать её. Кроме того, Сантьяго, как мы тогда говорили, был ходСк по женской части. Он, как и его отец, гулял сам по себе и не прочь был приволокнуться за всякой беспутной дамочкой, попадавшей в наши палестины; но в городке никогда не слыхали, чтобы у него были особые отношения с кем-то ещё кроме благопристойной помолвки с Флорой Мигель и бурной связи с Марией-Алехандриной Сервантес, продолжавшейся четырнадцать месяцев. Самой распространённой, хоть и самой недоброжелательной версией была та, что Анхела Викарио защищала кого-то, кого любила на самом деле, а Сантьяго Назара выбрала, решив, что братья никогда не осмелятся что-нибудь ему сделать. Я сам попытался вытянуть у неё правду, когда приехал второй раз, приведя в порядок свои доводы, но она едва подняла глаза от своего вышиванья, чтобы отбить их. "Не ломай головы, братец, – сказала она. – Это был он". Обо всём остальном она рассказывала без стеснения, даже о катастрофе брачной ночи. Она рассказала, что подруги подучили её напоить мужа в постели до потери сознания, изобразить чрезмерную стеснительность и заставить его погасить свет, а также сделать себе едкое промывание из квасцов, чтобы изобразить девственность и запачкать простыню меркухромом, чтобы наутро выставить её в патио на всеобщее обозрение. Они не приняли во внимание двух вещей: исключительной стойкости к вину Байардо Сан-Романа и чувства собственного достоинства, которым обладала Анхела Викарио; достоинства, скрытого под маской тупого смирения, навязанного ей матерью. "Я не сделала ничего из того, чему меня научили, – говорила она мне, – чем больше я думала, тем большей пакостью всё это мне казалось. Я бы никому не стала такого делать, и уж тем более тому бедняге, что имел несчастье на мне жениться". Так она позволила раздеть себя донага в освещённой спальне, свободная от страхов, что угнетали её всю жизнь. "Это было очень легко, – рассказывала Анхела, – потому что я решилась умереть". На самом же деле она говорила без всякого смущения о своей беде, чтобы скрыть другое горе, истинное, пожиравшее её изнутри. Никто и заподозрить не мог, пока она не решилась мне рассказать, что Байардо Сан-Роман навсегда остался в её жизни с тех пор как привёл её обратно домой. Это было как удар милосердия во время корриды. "Когда мама принялась колотить меня, я неожиданно вспомнила о нём", – сказала мне Анхела. Мне было не так больно от ударов кулаком, потому что били меня из-за него. Сама себе удивляясь, она продолжала думать о нём, валяясь на диване в столовой. "Я плакала не от побоев, не из-за всего того, что случилось. Я плакала по нему". Она думала о нём, пока мать накладывала ей на лицо компрессы из арники; и не переставала думать, даже когда с улицы послышались крики, звуки набата с колокольни и мать, войдя, сообщила, что теперь она может поспать, потому что самое худшее позади. Она провела уже много времени, думая о нём безо всякой надежды, когда ей пришлось сопровождать мать на осмотр к глазному врачу в больницу Риоачи. По дороге они зашли в портовую гостиницу, с хозяином которой были знакомы, и Пурисима Викарио попросила стакан воды в кантине. Пока она пила, стоя спиной к дочери, та увидала свои собственные думы, отражёнными в многочисленных гостиничных зеркалах. Затаив дыхание, Анхела обернулась и увидела, как он прошёл рядом, не заметив её, и вышел из гостиницы. С тяжёлым сердцем она снова посмотрела на мать. Пурисима Викарио допила воду, стоя возле бара, утёрла губы рукавом и улыбнулась дочери, глядя сквозь новые очки. В этой улыбке Анхела впервые увидела свою мать такой, какой та была на самом деле: несчастной женщиной, всю жизнь лелеявшей собственную ущербность. "Какая же мерзость!" – сказала себе Анхела. Её чувства пришли в такой беспорядок, что всю обратную дорогу она громко пела, а дома бросилась на постель и три дня проплакала. Она родилась заново. "Я с ума сошла из-за него, – говорила мне она, – совершенно обезумела". Ей стоило лишь закрыть глаза, чтобы его увидеть; в шуме моря ей слышалось его дыхание; среди ночи она просыпалась, чувствуя жар его тела рядом в постели. Всю неделю она не знала, куда себя деть и, наконец, написала ему первое письмо. Это была вежливая записка, в которой она рассказывала, что видела его выходящим из гостиницы, и что ей было бы приятно, если бы он тоже её заметил. Ответа она ждала напрасно. Через два месяца, устав от ожидания, она послала второе письмо в том же обтекаемом старомодном стиле с единственной целью попенять ему на недостаток вежливости. За следующие шесть месяцев она успела написать шесть писем, все без ответа, но ей хватало и того, что он их получает. Оказавшись впервые в жизни хозяйкой собственной судьбы, Анхела Викарио открыла, что ненависть и любовь – страсти обоюдные. Посылая письмо за письмом, она всё сильнее разжигала свою горячку, но всё сильней разгоралась и её счастливая ненависть к собственной матери. "У меня всё нутро переворачивалось от одного её вида, но, глядя на неё, я не могла не вспоминать о нём" . Её жизнь опозоренной невесты оставалась такой же простой как прежняя, девичья, с вечным шитьём на машинке в окружении подруг, с изготовлением лоскутных тюльпанов и бумажных птичек; но когда мать отходила ко сну, Анхела, сидя у себя в комнате, неизменно писала безнадёжные письма до самого рассвета. Она стала просветлённой и властной, обрела собственную волю, снова превратилась в девственницу ради него одного, и покорялась с той поры лишь своему любовному наваждению. Полжизни она писала еженедельные письма. "Порой мне не приходило в голову, что писать, – говорила она, умирая со смеху, – но мне достаточно было знать, что он их получает". Сперва это были записочки влюблённой шко