В нескольких шагах, за кустами, послышались голоса. Денисов выхватил наган и притаился за камнем. Потом он увидел моряков из ленинградского батальона морской пехоты, среди которых был и его сосед по окопу старшина 2-й статьи Плечев. Вместе с ними он доковылял до полусгоревшего дома, где уже собрался небольшой отряд моонзундцев. Денисов едва ли насчитал половину бойцов своей 3-й роты.
— А где же первая рота? — спросил он.
— Нет ни одного человека, — объяснил ему переводчик. — Рота была окружена фашистами, и все погибли… И мы окружены. Будем прорываться в Курессаре…
Разрозненные группы подразделений 46-го стрелкового полка, моряков ОВРа и береговых батарей с боями отошли от пристани Талику в район бухты Трииги. Противник вышел на восточный берег бухты и начал из минометов обстреливать пирс и поселок. Ему удалось поджечь стоящий на якоре транспорт «Хелга», команда которого перешла на берег. Стало ясно, что и остальные суда ждет такая же участь. Командир ОВРа приказал всем оставшимся судам немедленно уйти на остров Хиума.
Весть об уходе судов из Трииги встревожила бойцов.
— Если моряки ушли, значит, Трииги сегодня же придется оставить, — сказал политрук Василевский. Вместе с бойцами и командирами своего полка он находился на почте, где ему заново перебинтовали раненую ногу.
— Правильно сделали, что ушли. Не гореть же им здесь свечками за упокой души, — ответил кто-то из командиров, показывая на все еще дымящийся транспорт «Хелга».
— Морякам легче, чем нам, пехоте, — жаловался Василевский. — Сели на свои коробочки и поплыли куда хотят. А мы топай под огнем врага.
— Тебе же предлагали в госпиталь. Ехал бы сейчас на санитарке, — ответил ему тот же голос.
— Если все будут ездить на санитарных машинах, кто же тогда воевать на острове будет?! — оглядел Василевский присутствующих бойцов, большинство из которых, как знаками, были отмечены белыми повязками. Ему не ответили: понимали — политрук прав.
— Как ты думаешь, Георгий? — спросил он Ладонщикова, с листом бумаги разместившегося на подоконнике.
Вопрос политрука застал Ладонщикова врасплох. Он совсем не слышал, о чем говорили в комнате: до его слуха в полуоткрытое окно доносился с бухты только шум прибоя, прерываемого взрывами мин и снарядов.
— О, да наш боевой поэт, оказывается, стихи сочиняет…
Ладонщиков действительно хотел написать стихи. Он все еще был под впечатлением горячего боя на ориссарских позициях. Перед его глазами отчетливо стояла кровавая картина неравного сражения, яростные крики бойцов, на которых лавинами накатывались серые цепи немецких автоматчиков. Казалось чудом, что моонзундцы все еще держатся на своих позициях, точно огненным волнорезом разбивая бесконечные шеренги наседавших гитлеровцев. Сколько было этих атак, сколько было убито и ранено его товарищей по оружию, он не помнил. В затуманенном сознании — единственное: успевать заряжать винтовку и стрелять, стрелять, стрелять. Невольно складывались строки будущего стихотворения, пусть еще не совсем твердые и недостаточно четко отработанные.
Звон разбитого стекла отвлек Ладонщикова. И тут же все потонуло в захлебывающихся пулеметных очередях.
— Немцы окружают почту! — раздался чей-то крик. — Через окно прыгать!
Комната стала быстро пустеть: все, торопясь и мешая друг другу, прыгали в окно. Выпрыгнул и Ладонщиков…
Очнулся он только под утро в картофельной борозде. Кружилась голова, и нестерпимо болела левая нога. Поблизости дымилась догоравшая почта. Из своих никого не было. Значит, им удалось уйти. Пополз и он к темневшим за картофельным полем кустам. Навстречу шли три кайтселита, вооруженные немецкими автоматами…