Подбежал Дубровский. Поняв, в чем дело, он бросился на зенитную батарею и вскоре прибежал обратно с запыхавшейся фельдшерицей.
Елисеев по телефону поблагодарил артиллеристов за успешную стрельбу.
Часа через три генерал Елисеев позвонил снова:
— Оставшиеся снаряды выпустить по закрепленным за вашей батареей целям. После этого орудия взорвать, из краснофлотцев сформировать роту и направить ее на фронт в распоряжение полковника Ключникова. Лично вам приказываю отбыть в госпиталь…
Букоткин пришел на первое орудие. Артиллеристы старательно смазывали механизмы после чистки.
— Сколько у вас осталось снарядов?
— Шестнадцать штук, — ответил командир орудия.
— Пятнадцать по фашистам, шестнадцатый для себя. Готовьте орудие к стрельбе.
Поздно вечером оба орудия были взорваны. Батарея номер 25-А перестала существовать.
Всю ночь Букоткин занимался формированием краснофлотской роты. Разбивал людей по стрелковым отделениям, назначал командиров, распределял оружие. Командиром роты он поставил старшину Воробьева, а военкомом к нему — секретаря комсомольской организации батареи.
Утром рота выстроилась на дороге возле огневой позиции. На бугре виднелось взорванное орудие. Его ствол продолжал смотреть в море, словно собирался стрелять по врагу.
Букоткин вышел на середину строя. Воробьев доложил ему, что рота готова к выходу. Букоткин медленно обвел взглядом настороженные лица подчиненных. Жаль расставаться? Нет, не то слово. Он знал, что многих видит в последний раз.
— Вы славно воевали, друзья, — срывающимся голосом сказал он. — Огонь нашей батареи немало потопил кораблей и уничтожил гитлеровцев. Но снарядов больше нет, а враг наступает. Сражайтесь так же хорошо и на суше.
Хотелось сказать, что он повел бы их в этот бой, да раны не позволяют.
Прощаясь, Букоткин каждому пожал руку, и рота зашагала по дороге. Остались лишь четырнадцать краснофлотцев, пробившихся с окруженной 43-й батареи. Обнялись, расцеловались.
— Не поминайте лихом, товарищ командир, — проговорил Дубровский, — а мы вас никогда не забудем.
Букоткин, не двигаясь, стоял до тех пор, пока последний человек не скрылся за поворотом.
Лишь на следующий день он добрался до 315-й батареи, да и то с помощью старика эстонца, который подвез его на лошади.
— Немедленно в госпиталь, и без разговора, — распорядился, увидев Букоткина, Стебель и приказал двум краснофлотцам на носилках отнести его в приемное отделение.
Сестра осторожно сняла с него окровавленные бинты, сочувственно, качая головой.
— Нина? Это вы? — узнал Букоткин девушку.
— Я Минна…
— Все равно. По-русски у нас называли бы вас Нина.
— Лежите спокойно. Вам нельзя говорить.
Начальник госпиталя внимательно осмотрел вскрывшиеся раны и, узнав Букоткина, сказал:
— Весь наш труд вылетел в трубу! Я же говорил вам, что нельзя выписываться из госпиталя.
Вражеские корабли снова приближались к бухте Лыу. Пять миноносцев шли с явным намерением обстрелять позиции защитников перешейка. Стебель открыл огонь по головному. Миноносец заметался, пытаясь сбить прицельную стрельбу. Он менял курс, замедлял ход, останавливался, резко устремлялся вперед, но всплеск неизменно следовал за ним и вырастал около бортов. Потом миноносец задымил и повернул в море, остальные корабли последовали за ним. Обстрел был сорван.
— Жаль, что не утопили, — сокрушался Беляков.
— Можно было бы, да снарядов, друг, с гулькин нос осталось, — оправдался Стебель. — Побережем на следующую встречу.
Немецкие корабли днем больше не подходили на дистанцию огня батареи. Зато ночью они подкрадывались к полуострову, давали два-три залпа и быстро отходили на безопасное расстояние.
Батарея молчала: оставшиеся снаряды были сосчитаны и предназначались для наземных целей.
Советское информбюро сообщило:
«27 сентября береговые батареи и корабли Краснознаменного Балтийского флота разгромили фашистскую эскадру…»
В этот же день на имя коменданта БОБРа поступила правительственная радиограмма:
«Гордимся вашими боевыми успехами. Отличившихся представляем к правительственным наградам. Крепко жмем ваши руки. ЖДАНОВ, ЖУКОВ».