От Ламартина вместе со многими другими явился я в салон герцогини Розен, - я уже более двух лет не бывал здесь, но нашел все тех же и то же! Милую хозяйку, литераторов, ученых, депутатов, легитимистов, нынешних роялистов; смесь аристократии старой с новой; и наших петербургских дам.
Но знаете ли, отчего трепетало два вечера сряду мое московское сердце? От цыганских песен! - Вообразите себе весь табор Патриарших: прудов в парижском салоне! не только знакомые звуки, самый пыл цыганских криков - в самой дикой ярости: топот ногами, размашки и ухватки их и любимая их песня "Общество наше нам запрещает!". И все это с верностию неимоверною! в четыре голоса, коим вторили еще два. Я дрожал, а может быть, и плакал: Петровское, Марьина роща, Сокольники, Москва жили передо мною. Недоставало одной Танюши! - Вдруг услышали мы заунывным, родным голосом: "Вниз по матушке по Волге", - у меня забилось сердце; другой {11} закрыл лицо руками: песельники догадались… и вдруг грянули:
Русский я мужик простой, вырос на морозе, и проч.
И это не сон, а быль… Французы, итальянцы и немцы восхищаются ими.
Париж. 1845. 23/11 февраля. Здесь и в журналах и в салонах толкуют о делах церковных, и самые детские балы нечужды сему влиянию. Недавно на бале министра двора Montalivet, где с милой беспечностию плясали дети министров Гизо, Сальванди с детьми оппозиции, Сальванди, взглянув на 11-летнего Гизо, весьма похожего на отца, и на своих детей, вспомнил словцо свое на бале принца Орлеанского, нынешнего короля, сказанное, применив его к детям: "Voici l'avenir de la France qui danse", Dupin, с досадою: "Je voudrais bien faire sauter le present". - H(c) министерство удержалось!
Дюпень известен своею скупостию и грубостию: когда-то на пиринейских водах одна милая и добрая красавица, всем известная, обратилась к нему письменно с просьбою принять участие в лотерее, в пользу бедных устроенной. Дюпень отвечал ей грубо и отказал в пособии, сказав, что у всякого свои бедные: дама отмстила ему по-своему и против воли его заставила участвовать в благодеянии: она выложила записку Дюпеня в числе призов, и другая дама заплатила за нее 40 франков! - Он сделал свою фортуну адвокатством, per fas et nefas, и прославился корыстолюбием. По кончине Наполеона, оставившего Монтолону миллион франков в своем завещании, Монтолон явился к банкиру Лафиту, коему Наполеон вверил все свои капиталы, и предъявил право свое на миллион. Лафит, опасаясь, чтобы сын Наполеона, тогда еще живший, не начал по сему завещанию процесса, присоветовал подать на него в суд жалобу: так и сделано - Монтолон просил Дюпеня быть его адвокатом в сем требовании; в пол- часа все дело кончено, и Лафит выдал миллион Монтолону, который, взяв с собою 10 тысяч франков, пошел к Дюпеню и спросил, что он ему должен за легкий труд? Дюпень начал превозносить славу Наполеона, важность ^процесса, о коем узнает Европа, и потребовал 30 тысяч франков за часовой труд свой! Монтолон, пораженный требованием, идет к другому адвокату, batonnier de l'ordre des avocats, в такой же мере участвовавшему в сем деле: этот требует 500 франков. Монтолон думает, что он худо вслушался, и адвокат сбавляет требование на 300 франков. Монтолон платит и возвращается к Дюпеню: он едва согласился принять 12 тысяч франков. Вот черты к портрету Дюпеня, о коем скоро опять заговорят журналы.
5
Париж. 4 марта. Ты, конечно, уже прочел в "Дебатах" речи Сент-Бева и Гюго. Никогда такой тесноты и свалки в Академии не было, как в этот день: даже и при импровизации Р.-Колара, Ламартина, Моле! Билетов было, кажется, более роздано, нежели следовало. Имея место с академиками, я приехал не прежде как за полчаса до открытия заседания и нашел уже толпу в сенях, которая не могла добраться до входа. Ровно в два часа хлынули на свои места академики, но и для них не было уже достаточного помещения; некоторые вели с собою дам, коих было более в ротонде и в амфитеатрах, чем мужчин. Я уселся подле депутата Dubois (de Nantes), члена университетского совета и короткого приятеля Вильменя, у коего я некогда встречал его. Он предварил меня, что Вильмень вступит в отправление своей должности бессменного секретаря Академии и в самом деле Вильмень явился: мы встретили его громким и почти всеобщим рукоплесканием, два раза повторенным. Гюго сидел между ним и поэтом Lebrun. Подо мною сидели рядом Мериме, Тьер, Mignet; передо мною Моле, Р.-Колар и подле него Сальванди, в шитом мундире и в звезде: торжественность его резко отличалась от жансенистской простоты старца. Подле меня Барант.
Dubois принес с собою новую книгу Порталиса о Конкордате, {12} я новый номер "Корреспондента", в коем превосходная статья Champagny против Michelet; мы разговорились с Dubois о важнейшем вопросе, касающемся литературы и религии, университета и иезуитов, о книге Michelet. {13} Он не одобряет ни книги, ни автора, хотя любит его и не любит ультрамонтанизма и иезуитов. Сказывают, что Мишле был сперва более наклонен к ультрамонтанизму, но охлаждение к нему дочери за религию изменило его. Champagny утешает себя и свою партию тем, что якобы книга не пробудила страстей, для коих она написана, что органы антикатолических мнений на нее не откликнулись: полно, так ли? Я видел и слышал безусловных энтузиастов книги Michelet, хотя я живу более с ультрамонтанами, не разделяя их мнений. Но возвратимся в Академию: рукоплескания Вильменю умолкли, и Dubois сказал мне: "Il va avoir encore les honneurs de la journee: autrefois cetait sa fievre, aujourd' hui ce sera lui". - Речь Сент-Бева не произвела, и в самых блистательных местах своих, всеобщего энтузиазма, коим иногда одушевляется академическая публика при ораторских порывах Ламартина или при резких анализисах в похвальных словах Mignet; но и Ste-Beuve беспрерывно восхищал нас то верною характеристикою милого поэта, то сатирическими намеками на _великого поэта_, который скоро отплатил ему почти тою же монетою; кто-то сказал о нем: "Ses traits les mieux decoches ont leur dard enveloppe de velours".
Уже в сей первой речи приметно было, что Академия имела на него, на слог его влияние: мысль его выражалась ясно, он менее играл словами, и он поражал иногда того же Гюго, коего не щадил и прежде, сильно, но облекая критику в похвалу Делавиню: "Casimir Delavigne resta et voulut rester homme de lettres; c'est une singularite piquante de ce temps-ci etc". Всем нам пришло на мысль, что Гюго хочет быть пером. Другой удар поэту-трагику, осужденному принимать и, следовательно, хвалить своего неумолимого критика, нанес ему Ste-Beuve статистическим фактом: 66 первыми представлениями "Школы стариков"; к сему блистательному успеху приблизился все не Гюго, а автор "Силлы". - Мы знали, что накануне Гюго, устами милой Жирардень (dans un de ses feuilletons viriles) в "Прессе", уже отмстил за себя, назвав его отступником, изменником, кажется, романтизма. Ste-Beuve готовил ответ наудачу, но попал метко и верно. Ste-Beuve заключил речь - погребением своего предшественника, и ум уступил перо сердцу: "Tous ces souvenirs emus, reconnaissans, se rassemblaient ici une derniere fois, et montaient avec quelque chose de plus doux que la voix meme de la gloire".
С педантическою важностию и громогласно отвечал ему Гюго, начались антитезы и декламация; похвалы то демократии, то королю, то христианской религии - опять напомнили старинную критику Сент-Бева: "Се melange souvent entrechoque de reminiscenses monarchiques, de phraseologie chretienne et de voeux saint-simoniens qui se rencontrent dans M-r. Hugo!" ("Revue des Deux Mondes"). Но были и черты, достойные поэта. - Но вот поэзия иного рода: Гюго говорит Сент-Беву: "Comme philosophe vous avez confronte tous les systemes",- этой похвале позавидовал бы и Кузень! - Не знаю, доволен ли Сент-Бев и категорией, в которую Гюго его поместил, указав ему место за Nodier: "Vous nous rendrez quelque chose de Nodier!!". Я думаю, что Ste-Beuve хотя и сам мужичок с ноготок, не почитает себя ниже и всего Нодье! Приступая к предмету главного творения Сент-Бева, Гюго поставил почти на одну линию Port-Royal и Hotel-Rambouillet и указал им места хотя противуположные, но в такой области, коей они касались стороною только, в области _человеческой мысли_! - Я слушал с восторгом характеристику и панегирик Пор-Роялю; R. Collard - развалина оного - оживился и одобрял киваньем головы, тихим движеньем рук и важною улыбкою. Сальванди, сосед его, обращался к нему, когда ему казалось, что слова Гюго должны были ему нравиться. Лицо старца просияло. - Само собою разумеется, что строгим католикам похвала жансенистам, сим стоикам христианства, не понравилась. (Каких анафем не слыхал я против сего панегирика!). Но одобрение Ройе-Колара - une des gloires tranquilles - было для оратора полным вознаграждением. (Кстати о Ройе-Коларе, против него сидел новый герцог Пакье: при первой встрече после герцогского титла, он приветствовал его по своему: "Je ne vous en estime pas moins").Многие ожидали, что скелет иезуитизма, снова животрепещущий, предстанет мысли оратора во всей гнусной наготе своей - над пеплом затоптанного им Пор-Рояля; но Гюго доказал, что и он имеет талант воздержания, и молчание его о иезуитах было красноречиво.