— Много будешь знать, скоро состаришься.
И дает целый полтинник. Нет, коль не дал бог ума, в лавочке не купишь.
К тому ж состояние духа несколько прояснилось по дороге. И не столько потому, что — признайся уж себе — так мил по — утреннему сизый, в вуальке легкого туманца, Санкт — Петербург, слегка рябит и дышит прозрачным паром Фонтанка, и гулок под копытами Цепной мостик, а торцовый покров Невского мягок рысаку, и модно на Невском, пестро… Два года всего этого не видел, бежал тайком в вагоне третьего класса после скандала, суда, объявленный мошенником, вернулся же в купе «Норд — экспресса» (красное дерево и жарко начищенная медь) знаменитым летуном…
Пусть сладко выводит Собинов о том, что «сердце красавиц склонно к измене», и, судя по газетам, ее высочеству Анастасии Михайловне нынче понравились воздушные прогулки с Ефимовым — особы подобного ранга, даже не второй и не третьей молодости, ценят в мужчинах почтительность, знание места своего важней для них, чем мужчинистость… Пусть, но в Ницце газетка «Пти Нис», случись ли карнавал, бал или просто крупный рулеточный выигрыш, присутствующих при сем упоминает в таком порядке: «Его Величество король Швеции, Ее Высочество Великая герцогиня Мекленбург — Шверинская, пилот Николя де Попофф». Так — то.
И все ж Николай Евграфович воспрянул духом более по иной причине.
Он увидел тумбу. Обыкновенную круглую афишную тумбу, где под иными, новейшими, рассмотрел — даже извозчика остановил — полусорванную. О демонстрации замечательного и героического искусства несравненного летуна Латама.
Как ждали недавно Латама в Северной Пальмире! Какую он цену заломил! Как же иначе, если менее чем за год превысил рекорд дальности полета Орвилла Райта на 1212 метров! Недавно, в январе.
Латам прибыл в Петербург с тремя аппаратами, последней — легкой, гоночной — модели «Антуанетт VIII», со свитой из одиннадцати механиков, с личным столяром. Публики, писали, на Коломяжский ипподром набилось — тьма — тьмущая, не продыхнуть. А Латам только всего и свершил, что оторвался от земли на несколько аршин и полетал — верней, попрыгал, как лягушка, касаясь травы, полторы минуты. И отбыл восвояси, не заработав ни гроша.
Нет — нет, Николай Евграфович чужд злорадства, ему даже жаль Латама, просто известно, как он денежку любит, вот тебе и денежка. Хотя прав Сергей Исаевич Уточкин: «От хорошей жизни не полетишь». Поклонники, услышав, как он грустно повторял фразу комического литератора и чтеца Горбунова, немало изумились — это Сережа — то, славный рыжий, чистый, как стеклышко, спортсмен, далекий от расчетов иных летунов — профессионалов! Такой же, господа: пить — есть хочется.
Лихач круто осаживает жеребца у парадной. Николай Евграфович взбегает на четвертый этаж доходного дома. Вернее сперва взбегает, потом шагом движется. Шажком, нехотя. А двери квартиры уже распахнуты — радостный гомон, длани, тянущиеся для объятий, уста — для дружеских лобзаний.
«Ах, попалась птичка, стой, не уйдешь из сети! Не расстанемся с тобой ни за что на свете!»
— Шампанского, Николушка! Чистый «Мумм!»
В дверях, живым напоминанием того, о чем охота забыть, торчат братья Суворины, вся тройка — Михаил, сменивший покойного папашу на посту редактора — издателя «Нового времени», бывший шеф «Руси» и Попова Алексей, ныне обретающийся без дела в чаянии новых дел, и Борис — коренник этой тройки.
Звон бокалов, последние — скандальные — новости.
Крепыш, рысак века, из конюшни своей — украден! Но самое пикантное — то («Николя, ты обхохочешься!»), что украли половину лошади. Как — да вот так: ею владели пополам московские жуки — коммерсанты Катлама («греческий, надо полагать, человек») и Шапшал («сам понимаешь, какой»). Любопытно бы знать, кто головой владел, кто хвостом. Так Шапшал вызнал, что Вася Яковлев, наездник Крепыша, находится на бегах. И телефонирует, чтобы его подозвали: «Крепыша решили застраховать, распорядись, чтобы вывели его из конюшни, когда придут агенты для осмотра», Вася — человек простой — телефонирует старшему конюху. Шапшал сам является в конюшню, морочит конюху голову: осмотр — де на ипподроме. Доводят до беговых ворот, а дальше — ни хвоста, ни головы. Катлама волосы на себе рвет, Вася, как водится, с горя запивает, а что выяснилось? Шапшал прознал, что Катлама вознамерился свою половинную часть перепродать Московскому обществу коннозаводства, сделал вид, что даже рад этому: «Крепыш — достояние страны, возьмите его, любите его, как я его люблю», а на следующий день украл и спрятал. Понятное дело, подано в суд…
А про отца Илиодора слышал ли, Николенька? Как — не слышал? Да вы что, господа, в Парижах и Ниццах о делах наших вовсе не ведаете? Это уголовщина, чистейший Рокамболь, чистейшая (тс — с, между нами) распутинщина.