В Селиванихе Свердлов и Голощекин прожили вместе в общей сложности около года. Яков Михайлович вел в это время активную личную переписку и часто упоминал о своем «приятеле Жорже», как он звал Голощекина. Мимоходом он набросал довольно зримый портрет Филиппа Исаевича.
В письме от 3 марта 1914 года, отправленном в Париж своему давнишнему товарищу по нарымской ссылке В.А. Дилевской (как видно, поднадзорных не слишком ограничивали в переписке), Свердлов сообщал:
«Жажда нового, перемен так сильна, что сказать трудно. …Приятель мой постоянно меняет расписание своих занятий… Нас двое было с конца лета. Двое и теперь… Не надоели друг другу, нет, не ссоримся, не (не разобрано) друг друга. Но оба скучаем по людям. Просто хочется (побыть) в толпе… Я не писал тебе ни разу, что мы с приятелем во многом разнимся. Это, конечно, неплохо. По крайней мере, иногда возникают споры… Споры у нас возникают по разным поводам. В вопросах политики мы почти не спорим, тут много единомыслия… Оба жаждем полноты бытия».[13]
Жизнь двух ссыльных друзей в Селиванихе, судя по всему, была весьма свободной и отнюдь не обделена человеческими радостями – рыбалкой, охотой. 22 марта 1914 года Свердлов пишет к К.А. Эгон-Бессер:
«…Попал я на промысловое место. Добывается здесь песец, лисица, росомаха. Для промысла особых познаний не требуется. Вот мы с приятелем бросили «пометы» на зверей. Через день приходится ходить на голицах за 9-10 верст. Погода чудесная, природа восхитительная, воздух – прелесть.
Кругом остяки, тунгусы, юраки. Есть очень занятные фигуры» .[14]
Письма к жене, К.Т. Новгородцевой, более откровенны. 27-29 июня 1914 года Яков Михайлович пишет из Курейки о своем друге Жорже особенно пространно (обычно ему посвящалось несколько строк). Он обеспокоен, и всерьез:
«Несколько дней пробыл с Ж. С ним дело плохо. Он стал форменным неврастеником и становится мизантропом. При хорошем отношении к людям вообще, к абстрактным людям, он безобразно придирчив к конкретному человеку, с которым ему приходится соприкасаться. В результате – контры со всеми. Конечно, кроме меня, ибо я-то хорошо знаю, какой это хороший парень, какая хорошая душа у него. Пришел к тому выводу, что ему положительно невозможно жить долго вдали от кипучей жизни. Он портится, создает сам себе невыносимые условия существования.
Скверно, что у него почти нет личных связей, даже меньше, чем у меня. Его угнетает забвение друзей, хотя он и не говорит об этом. Ведь до сих пор ему почти ничего никто не посылает. Пока была его сестра в Питере, было все же лучше. Надо бы перетащить его в лучшее место. Но как это сделать? Пусть это будет тоже дыра, но такая, где ему пришлось бы прилагать усилия просто в «борьбе за существование». Был бы хотя какой-нибудь исход для его энергии… Пока же я просил бы тебя переписываться с ним. Он переносит хорошее отношение ко мне на тебя и ребяток. Просто дружеское письмо в здешних условиях значит очень много. Если можно будет, пошли ему одну-две беллетристические книжки. Хорошо стихотворения. Кроме меня, ему не с кем и просто поговорить, не то что по душам! В то же время у него масса бодрости, оптимизма в вопросах общественных! При мне он получил твое письмо и был зело обрадован. Но довольно о нем.
Часто пишет мне лишь Берта».[15]
Обратим внимание на это последнее имя. Речь идет о Берте Иосифовне Перельман. Будучи членом Московского совета большевиков в 1903 году, она вместе с Голощекиным и Свердловым была арестована и сослана в Нарымский край. После революции работала в Самаре и Свердловске. Это была жена Голощекина, которую он оставил в 1911 году с малолетним сыном на руках. Свердлов нередко упоминал ее имя в письмах к жене. 19 января 1914 года он сообщал о том, что Берта Иосифовна «поступила в школу кройки и шитья, через 2-3 месяца сможет зарабатывать. Она ведь когда-то была модисткой, но около 10 лет не работала и все перезабыла».
В сентябре 1914 года Свердлова вновь перевели в Селиваниху. Он поселился с Голощекиным в избе рыбака и охотника Самойлова. 2 октября он пишет жене:
«Месяца два, по всей видимости, проживу вместе с Ж., затем возможен и отъезд обратно в Курейку… Пока же говорим, немного и спорим… Часто будем ходить в Монастырское за телеграммами, а часто нам сообщают о выдающихся известиях через попутчиков» .[16]