— Поздно, Лабиен… к сожалению, слишком поздно, — бормотал он себе под нос, еще находясь под впечатлением беседы с другом и думая о том, что сейчас происходит в его имении близ Свессулы[188]. Со дня на день он ждал оттуда вестника.
Лабиен многого не знал, вернее, не знал почти ничего, Минуций особенно не посвящал его в свои запутанные денежные дела. Тот, наверное, пришел бы в ужас, узнав, что общая задолженность его перевалила за миллион сестерциев, а вся его недвижимость в Кампании заложена и перезаложена. Но главное, чего не мог знать Лабиен, заключалось в том, что в свессульском имении Минуция разрастался заговор его рабов, им же самим инспирированный.
Со скрежетом зубовным принял он это решение, от которого веяло безумием. Сама мысль, что ему придется стать во главе взбунтовавшихся рабов, внушала ему почти что непобедимое отвращение. Но что оставалось делать? Положение его было безвыходным. В декабрьские календы он должен был расплатиться с капуанскими кредиторами. Он с трудом уговорил их дать ему последнюю отсрочку до января. Они вряд ли замедлят появиться в Риме с исковыми заявлениями. По заемным письмам римских ростовщиков ему предстояло платить в календы февраля. Эти и слышать не хотели об отсрочках.
— Пройдет еще немного времени и мое имя будет значиться в проскрипции[189], — с сумрачным видом говорилМинуций около месяца назад в Капуе трем верным своим рабам-телохранителям, обедая вместе ними в своей гостинице. — Клянусь, у меня зуд по всей коже, лишь только представлю, что я, Тит Минуций, еще не так давно похвалявшийся своим богатством, роскошными пирами, вхожий во многие дома именитых людей, стану влачить жизнь в позорной нужде, в какой-нибудь грязной лачуге на Эсквилине, среди оборванцев, которые одним и кичатся, что они римские граждане. И все будут с презрением тыкать в меня пальцами: «Вот он! Полюбуйтесь на него! Вчера купался в роскоши, имел большой красивый дом в центре Рима и чудесные загородные виллы, сотни рабов были к его услугам, а ныне он превратился в жалкое отребье, подонка, промотавшего отцовское наследство и погубившего цветущую ветвь славного римского рода».
Его преданные слуги очень хорошо понимали состояние господина.
Они горячо убеждали его, что не только городские, но и сельские рабы молят богов о его благополучии — ведь многие из них благодаря его милостям имеют пекулий[190], обзавелись женами и детьми[191].
— Подумать больно, в какое они придут отчаяние, если — да не допустят этого боги — имение твое опишут, а их самих от лысого до лысого начнут продавать с аукциона? — сокрушался фессалиец Ламид, которого Минуций из всех троих считал самым рассудительным.
— А мы? Что станется с нами, твоими домашними слугами? — вздыхал мужественный Ириней. — Такого превосходного господина, как ты, у нас уже никогда больше не будет.
— Ты для нас — настоящий дар богов, — вторил товарищу угрюмый Марципор.
— Еще бы, клянусь Олимпийцем! — вскричал Ламид. — Вот иной пролетарий гордится своей свободой и квиритскими правами, только это одна лишь видимость без плоти и содержания. Хороша свобода — весь век, подобно нищему, ходить за своим патроном с протянутой рукой, выпрашивая у него подачки! А наш господин — пусть боги его охраняют — и разодел нас, как щеголей, и ни в чем другом не отказывает. Потому-то и мы все лезем вон из кожи, лишь бы ему угодить…
— Да что там толковать, — перебил фессалийца Ириней. — Недаром же люди говорят: «Лучше терпеть милостивого господина и быть сытым, чем прозябать в бедности и терпеть нужду под именем свободного».
Все трое два года назад были гладиаторами. Минуций купил их у заезжего ланисты в Капуе. Он нуждался в надежной охране во время своих путешествий и решил обзавестись сильными и храбрыми слугами, хорошо владевшими оружием.
Самый старший из них, сорокалетний Ламид, родом из Краннона в Фессалии[192], одно время служил наемником у сирийского царя Деметрия Никатора[193], ранен был в памятном сражении при Дамаске, взят в плен и включен в армию нового царя Сирии. Но фессалийцу надоела военная служба, не принесшая ему кроме опасностей ни денег, ни славы. Он попытался бежать, но был схвачен и продан в рабство. В Италию его привезли прямо с Делоса[194]. Несколько лет он работал в металлолитейных мастерских. За склонность к побегу ему надели на шею наглухо заклепанный ошейник с традиционной надписью: «Держи меня, чтобы я не убежал». Все же ему однажды удалось надолго укрыться в Помптинских болотах[195], где он избавился от ненавистного ошейника и сделался предводителем разбойничьей шайки, составленной из беглых рабов.
189
190
191
Юридически раб не имел права иметь семью. Связь раба и рабыни или рабыни и свободного считались не браком, а сожительством. Дети, рожденные от рабыни, считались собственностью того, кому принадлежала мать.
193
194
195