Тенденциозность автора «Хроники» проявляется и в создании им своеобразного идеала рыцаря-крестоносца, основанного во многом на библейском материале. В Прологе Петр из Дусбурга изображает немецких рыцарей новоявленными израильтянами после исхода из Египта и восхваляет Бога «за милость Его и за чудные дела Его для сынов человеческих, ибо Он насытил душу жаждущую и душу алчущую исполнил благами» (Пс., 106, 8-9). Если не принимать во внимание то, что душа их алкала «крепких коней, прочное вооружение, мощные укрепления» (Пролог), то воины Христовы предстали бы как подлинные аскеты. Они отказались от мирских благ, от нарядных одежд, от изысканных яств, жили в «хижинах и лачугах». В этом проявилось свойственное средневековому менталитету представление о бедности как об избранничестве[1113]. Крестоносцы рисуются хронистом как pauperes Christi, т. е. как люди, отрекшиеся от земных благ ради обретения царствия небесного.
Однако «рыцари Христовы» — не только избранники, но и мученики, и для описания выпавших на их долю тягот Петру наиболее подходящим кажется следующий фрагмент из Библии:
«Иные же замучены были, другие испытали поругания и побои, а также узы и темницу: были побиваемы камнями, перепиливаемы, подвергаемы пытке, умирали от меча, скитались в милотях и козьих кожах, терпя недостатки, скорби, озлобления; те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли» (Евр., 11, 35-38). Так первый хронист Тевтонского ордена нарисовал свой идеал рыцарей - крестоносцев, которые, по его словам, «понесли крест свой и последовали за Христом, ибо каждый день и час готовы были принять поругание и смертную казнь ради защиты веры».
Для выражения своего идеала, по сути являющегося идеалом нравственным, хронист не случайно пользуется цитатами из Библии. Эта тенденция средневековой культуры была подмечена Л. П. Карсавиным, писавшим, что «познавая “Закон Божий", познают себя и выражают словами “Священных книг" свою внутреннюю неписаную мораль»[1114].
Реальное воплощение нравственного идеала рыцаря-крестоносца Петр из Дусбурга видит в образе жизни рыцарей из замка Балги в Пруссии. «Какова была чистота жизни, и какова добродетель воздержания, и какова суровость правил дисциплины среди братьев Балги... — пишет он, — неведомо никому, кроме Того, Кому открывается каждое сердце и от Кого ничто не утаивается. Молельни почти никогда не бывали без молящегося, и не было угла в упомянутом замке, где после вечерни и заутрени не оказывался бы какой-нибудь брат, занимавшийся самобичеванием» (III, гл. 22). Несомненно, этот образ жизни как нельзя больше соответствует аскетическому идеалу хрониста.
Монашеский идеал, воплощенный в братьях Балги, дополняется идеалом «святой жизни» братьев из Христбурга, которые, помимо преданности Богу и соблюдения обрядов, проявляли себя «доблестными рыцарями, так что воистину можно о них сказать, что в монастыре и на поле брани они вели жизнь ратную» (III, гл. 64).
Отдельные детали к этому идеалу добавляются рассказами о деяниях некоторых крестоносцев. Рыцарь Конрад фон Блинденбург был убит, получив «пять ран наподобие пяти ран Христа» (III, гл. 150); а комтур Тапиова Ульрих Баувар, нанесший, по словам хрониста, «бесконечно большой урон» ятвягам, так объяснил причину своих действий: «Мне было все равно, что делать, лишь бы получить от них пять ран, как Христос получил за меня» (III, гл. 206). Эти детали приближают немецких рыцарей к образам героев средневекового рыцарского эпоса, а еще больше — к немецким мистикам, представитель которых Генрих Зузо буквально вырезал имя Христа на своей груди[1115].
Согласуется с мистическим и культ Девы Марии, каким он нередко предстает в изображении Петра из Дусбурга. Он вносит дополнительные черты к его идеалу рыцаря-крестоносца. Неоднократно упоминаемый хронистом Герман Сарацин «так возлюбил Пресвятую Деву Марию, что никогда не отказывал никому, просящему во имя ее» (III, гл. 79). Так, он милостиво отпустил пленного, именем Девы Марии молящего пощадить его. Весьма колоритен рассказ о рыцарском поединке, в который вступил Герман, «уповая на свою Деву Марию, которой обещал служить» (III, гл. 80). Образ Девы Марии при этом уподобляется куртуазному образу «прекрасной дамы».
Время миннезанга и культа «прекрасной дамы» налагает отпечаток и на религиозные чувства. С этим связано появление широко распространенного, особенно в произведениях немецких мистиков рубежа ХIII-XIV вв., так называемого Brautmotiv'a, с присущей ему эротикой.
1114