Виталий Грошев, засунув руки в карманы клешей и выкатив грудь, стоял перед залом. Он поднял руку.
— Тихо! — помог ему из задних рядов Степан Хренов, и будто каток умял голоса.
— Вы же банда обывателей! — зло сказал Виталий.
Пребывающий в каменной неподвижности Самсонов не выдержал и поднялся.
— Вы ведете собрание или вы там отдыхаете? — грубым голосом спросил он меня. — А вы сядьте! — брезгливо сказал он Виталию. И развернулся туловищем к сидящему в первом ряду Егорову. — Вы, по-моему, секретарь парткома. Что же вы сидите, как кумушка на базаре? Уж будьте добры, поднимитесь на сцену, возьмите в свои руки этот... — Он гневно поискал слово, не нашел, сомкнул губы и развернулся на Виталия Грошева, который, разведя руками, сказал:
— Это же для меня просто удивительно: какие начальники у нас боязливые. Люди откровенно заговорили — безобразие, прекратить! Газета о наших делах рассказала — журналист должен облить себя грязью: только тогда, дескать, начальство может правильное решение принять. Я, конечно, извиняюсь, но такое поведение одобрить я не могу!
Зал, затаив дыхание, смотрел на Виталия: серьезность и бесстрашие были в его мальчишеском, открытом и дерзком облике. А затем внимание всех перешло на грузную фигуру его оппонента.
— Ну, вы скажите: он мое поведение одобрить не может... — задохнувшись, уперся в бригадира своим прозрачным взглядом Самсонов. — А ну-ка сядьте!
— А вы мне глотку не затыкайте! — округлил глаза и выпятил нижнюю губу Виталий. — Я простой рабочий. Могу что-нибудь и не так сказать. Так что из этого?.. Перетерпишь!... Я же премий не лишаю, выговоров не даю. Скажу правду в глаза и сяду. Имею право? Или нет?
— Владимир Николаевич, — вежливо сказал я сверху Самсонову, — вы мне мешаете вести читательскую конференцию. Присядьте, пожалуйста. Будьте добры!
Самсонов повернулся ко мне, и у него вздулась и заалела шея. Помедлив, он неожиданно сел, вынул платок, громко высморкался и, раздраженно глядя перед собой, отвалив полу габардинового плаща, откинувшись в кресле, стал засовывать платок обратно в карман.
— Вы банда обывателей! — повернувшись к залу, сказал Виталий. — Потому что каждый заглядывает в свой горшок: гуще там стала каша или жиже!.. А нам, молодежи, наплевать, какая там, в ваших горшках, каша! — поднял он голос. — Мы до Курулина жили здесь, как на кладбище. А что мы, — пасынки судьбы?.. Молодец Курулин! — крикнул он, резко махнув рукой. — Так и надо: и с жульем, и с пьяницами! Хватит нам этой гнилью дышать! А если он что-то там нарушает — так значит, иначе не получается. Пускай нарушает, мы даем ему право! Я вообще верю человеку, который не гребет под себя. А Курулину я верю безоговорочно!.. Эллинг, «Мираж», судостроение, — вот что нам надо было, чтобы жизнь пошла веселее, чтобы мы видели свое будущее. Вам по возрасту безразлично это будущее? А нам оно не безразлично! Потому что жить в нем предстоит нам! — Виталий, опустив голову, секунду подумал, держась руками за отвороты распахнутого бушлата. — Мы сами себе делаем жизнь! Это же здорово! — негромко сказал он в зал. — Неужели вот это вам непонятно?
— Молодец, Виталий! — сказал из стоящей за последним рядом толпы чемпион по самбо Иван. Специалист по дизелям, он при Курулине пошел в гору, получил под начало асфальто-бетонную установку, затем — полигон железо-бетонных изделий, а затем — строящийся из сборных модулей, рядом с полигоном, завод. Курулин вытаскивал из толщи народной созданных самой природой, естественных лидеров. Может, потому у него дело и шло. — Это же сдохнуть можно, — сказал Иван, — всем недовольны! Не делалось ничего — были недовольны. И сейчас опять недовольны! А ну-ка, мы спросим сейчас плавсостав! Эй, пахари моря, чего молчите?