Я весело рассердился на себя: в чем, собственно, дело? Почему я отказываю Курулину в месте, которое он занимает реально? Мы всю жизнь были чем-то вроде сообщающихся сосудов, и, может быть, все ценное, что было для нас обоих, перетекло в него? Я всю жизнь бился против него, за него и вместе с ним — ради него. И вот, пройдя сквозь ошибки, он стал тем, кем должен был стать. Тем, кем я хотел, чтобы он стал. Он перешагнул черту, за которой осталось многое, в том числе и я. Я, уже зло на этот раз, рассердился на себя. Да просто он стал тем общим местом, которое приятно и начальственно улыбается из-за многих начальственных столов. Вот и все! И нечего тут городить о сосудах. Даже лицо его, всегда резко выделяющееся, какое-то вогнутое, кощейское, — даже оно стало теперь обычным, без особых примет, просто загорелым, свежим, довольным! Вот пусть он и встанет такой — чужой, довольный, излучающий доброжелательство — в центре моей хроники, возглавляя громадную организацию, результат деятельности которой — пустые дырки в земле, ничто, мираж.
Ах вот оно что! Я понял, наконец, почему мне претит «такой» Курулин. Да потому, что Курулин не был Курулиным без удачи. Такой он или эдакий, но он обязан был быть удачлив. А он был пустой. Нефти не было. Она не шла в его руки. И тем — так вот в чем дело! — оскорбительней и смехотворней было мне его довольство.
Он наконец для меня окончательно сформулировался. Он и не искал удачи, не ставил все на кон ради удачи, потому что удача ему и не больно-то была нужна. Он и так был человек удовлетворенный. Сверх того, что он имел, ему просто ничего не было нужно. Он обессмыслил мою жизнь, став таким. Значит, вот она, конечная станция нашего общего сна о голубых горах? Значит, вот чем кончился путь?
— Когда-то Алексей Владимирович, — сидя ниже меня, рядом с моим креслом, но все равно как бы возвышаясь надо мной, сказал Курулин, — поучал меня через центральную печать, что надо жить с людьми в единении цели, во взаимной любви и уважении, сотворить, как он выразился, «общую жизнь». — Курулин покосился на торчащее возле его лица мое колено, с улыбкой оглядел своих, опрокинул в рот прозрачное в рюмке, помедлил и освежил рот кушаньем «хе». Буровики, одобрительно проследив за действиями Курулина, возлегли поудобнее, празднуя жизнь под грохот моря, которое овевало их свежим, теплым, напористым ветром. — Так вот она, Алексей Владимирович, «общая жизнь»! — с силой сказал Курулин, широким, значительным движением руки как бы увязывая вместе наш длинный стол, полулежащих людей, море, чуть виднеющуюся буровую. — Ты заказал, я сделал! — усмехнулся он, опять же посмотрев не на меня, а на своих.
— Алексей Владимирович уже очерк о нас написал, — опустив глаза, сказал сидящий на матраце Сашко. В результате наших пересаживаний он оказался отделен от Курулина мной и сидел, оскорбленно одеревенев. — Там есть два абзаца, порочащие нас, — сказал Сашко таким тоном, словно его дело было проинформировать. А уж отреагирует высшее начальство на его сообщение или не отреагирует, — в любом случае он теперь спокоен и с чистой совестью готов закусить.
— Два абзаца — это немного, — неторопливо пройдя взглядом по лицам, сочно сказал Курулин. — Я боялся, что он напишет три! — Он переждал смех и помедлил под устремленными на него взглядами. — Думаю, что наше гостеприимство смягчит суровость Алексея Владимировича, — сказал он своим сочным многозначительным голосом. — Поскольку чернить ваш самоотверженный труд в пустыне — это было бы несправедливо. Обеспечьте Алексею Владимировичу связь с Москвой, — сказал Курулин, повернувшись к Сашко, — чтобы он дал команду вычеркнуть эти два абзаца. Но и вы, Георгий Васильевич, — сказал он с веселым начальственным благодушием, — должны пойти навстречу Алексею Владимировичу. Чем Алексей Владимирович неудовлетворен?
Стремительно покраснев, Сашко сказал, что я обвинил его в барски-пренебрежительном отношении к людям, тогда как Имангельды, из-за которого весь сыр-бор, никакого отношения к экспедиции не имеет и поэтому...