Анализируя Книгу Третью с этих позиций, можно заметить, что, несмотря на сюжетную сумбурность, она обладает внутренним идейным единством. Если нам удастся постичь метафоричный, иносказательный смысл разных, внешне никак не связанных между собой эпизодов, то они начнут дополнять друг друга и вступать в идейную перекличку. Связь каузальная здесь часто подменяется связью ассоциативно-символической. Благодаря этому, все повествование обретает двойное измерение, и герои, действующие в нем, одновременно являются и реальными историческими лицами, и собирательными образами — примерами («exempla»), несущими в себе определенный нравственный смысл[38]. Эта особенность придает рассказам Фруассара удивительную мифо-поэтическую глубину и часто делает их похожими на дидактические новеллы-притчи.
До конца жизни оставаясь куртуазным поэтом и романистом, Фруассар даже в работе над «Хрониками» демонстрировал склонность к художественной мистификации, аллегоричности и мифотворчеству. Так, например, создавая образ Гастона Феба в Книге Третьей, Фруассар весьма увлекательно, с редким мастерством облек в форму рассказа самые невероятные и скандальные слухи, которые ходили о внутрисемейной жизни графа. При этом он умышленно, с помощью интригующих намеков и недомолвок, сгустил туман таинственности вокруг фигуры Гастона Феба, а потом предоставил читателю самостоятельно размышлять о причинах событий — «весьма странных и удивительных», — которые разыгрались при ортезском дворе. Разумеется, такой подход придает «Хроникам» скорее вид беллетристики, пусть даже и самого высокого уровня, нежели исторического труда.
Другой особенностью Книги Третьей можно считать выход на передний план фигуры автора. Если в Книге Второй Фруассар еще предпочитал говорить о себе, используя безличные обороты («как вам выше уже было рассказано…», «итак, поговорим о…»), то теперь он смело пользуется личным местоимением «я». Более того, он фактически делает себя героем повествования, передавая в прямой речи свои разговоры со свидетелями разных событий и описывая в мемуарном стиле свои поездки за новым материалом.
Есть основания полагать, что к этому «выходу из тени» Фруассара подтолкнул радушный прием, оказанный ему при дворе Гастона Феба. Вероятно, именно граф де Фуа внушил Фруассару мысль о непреходящей ценности его труда и повысил его авторскую самооценку с помощью тонко сделанных комплиментов. В любом случае горделивую позицию, заявленную Фруассаром в Книге Третьей, следует считать отражением важных изменений, происходивших в общественной идеологии того времени. Распространение светской образованности и подъем городской культуры сопровождались ростом самосознания и индивидуализма в западноевропейском обществе. Прямым следствием этого стало уменьшение количества анонимных трудов. Автор XIV столетия уже стремится к самовыражению и обретению общественного признания. Он нередко готов сообщить читателю свое имя, поведать о своей точке зрения на тот или иной вопрос, рассказать о каком-нибудь случае из своей жизни. Широкое распространение получает мемуарно-биографический жанр. Представители дворянского сословия начинают с глубоким пиететом относиться к «людям науки», т. е. к образованным клирикам, способным обессмертить их образы и деяния в своих трудах. В то же время в интеллектуальных пишущих кругах все чаще высказывается мысль о том, что на человека следует смотреть не только как на носителя какого-нибудь титула и исполнителя определенной социальной функции, но и как на индивидуальность, обладающую набором личных качеств и достоинств. Конечно, наиболее законченный вид эта тенденция получила в трудах итальянских гуманистов, открыто противопоставлявших благородство душевное благородству наследственному. Однако авторская позиция Фруассара, в данном контексте, тоже выглядит весьма симптоматично. Несмотря на подобающее его сану смирение, он не считал нужным принижать свои творческие дарования и заслуги. Выходец из семьи горожан, Фруассар не упускал случая подчеркнуть, что именно личные достоинства обеспечили ему особое, привилегированное положение в дворянском обществе. Он открыто наслаждался своей близостью к кругам высшей знати и гордился той властью, которую имел над жизнями героев своего повествования — жизнями в памяти потомков, «ибо именно благодаря скрижалям сохраняется память о благородных и храбрых людях прошлого»[39]. Преисполненный сознания собственной значимости, Фруассар нередко предварял свое имя почетной приставкой «сир» и сравнивал свои занятия историографа с военной деятельностью благородных господ. Очевидно, он исходил из того, что его труд настолько «благороден и высок» по содержанию, что делает благородным и самого автора.
38
О роли нравственного образца-примера в идеологии средневекового общества см., например: Гуревич А. Я. Культура и общество средневековой Европы глазами современников (Exempla XIII века). М., 1989. С. 18–74.