— Конечно, — учительница легко поднялась. — Дети, вы особенно не шалите, я всё вижу, а уж слышу и того больше. Вы своих детей на воздухе оставите, или…
— Мы здесь побудем, — быстро ответил Арёхин-младший.
— Ну, побудьте, побудьте, — согласилась учительница. — С ребятишками познакомьтесь, они не страшные.
— И мы не страшные, — сказал барон, и первым ринулся в деревенский Мальмстрем. За ним и Арехин-младший.
— Новенькие, новенькие! Вам водить!
Игра была простая — салочки. И играли деревенские просто: есть они, а есть городские барчуки. Барчуков обижать, конечно, нельзя, учительница заругает, но немножко — можно. И потому салили постоянно барчуков, чтобы водить им — не переводить. Пусть побегают, им полезно.
Они и бегали. Арехин-младший бегунком был неважным, с непривычки даже упал раза три-четыре, спотыкаясь о подставленные ноги, и сумел засалить одного лишь барона, который замешкался, глядя в глубину неба. Барон тут же очнулся и бросился в погоню за самыми шустрыми деревенскими. Догонял легко, но не торопился салить. Догонит — отпустит, потом опять догонит, давая понять преследуемому, что тот в полной его власти. Подставлять ноги ему перестали сразу после того, как он наступил на пару-тройку таких ног, и наступил крепко. А случалось столкнуться, то он всегда оставался на ногах, в отличие от вставшего на пути. Сокол среди цыплят. Наконец, он сжалился, засалил измотанную жертву, и вернулся к Арехину-младшему.
— Народ уважает превосходство, — сказал Тольц.
— Это я заметил, — Арехин-младший отряхнул одежду от пыли, листьев и травы. — Таблицей умножения их не проймёшь.
— Ты здорово бегаешь, — признал, отдышавшись, засаленый пацаненок барону. — Лучше меня. Мы-то думали, что все городские вроде него, — и он кивнул на Арехина-младшего.
— У меня своё умение, — сказал Арехин.
— Какое же? Читать, писать, спасибу-пожалста говорить?
— Я могу слышать тех, кто там, — Арехин показал на землю.
— Червяков, что ли? — усмешливо спросил пацан.
— Тебе ещё рано знать. А то приходи на кладбище этой ночью, может и ты услышишь.
— Не пугай, не пугай, не боимся.
— А зря, — сказал Арехин-младший. — Там тебя девочка ждёт. Приходи, говорит, Миша, мне скучно. Вместе веселей. А то я сама к тебе приду. Постучу в окошко, ты пусти только.
Пацан побледнел.
— Ты… Ты чего… Ты ей скажи, пусть успокоится. Скажешь? — он заглядывал в лицо Арехину, сразу став на вершок ниже ростом.
Арехин молчал и смотрел не на пацана, а сквозь него.
— Хочешь, на колени стану?
— Я ничего не хочу. А она… Приходи не ночью, а днем, в воскресенье. Вдруг и успокоится.
— Я приду! Я точно приду, так и передай!
Веселье разладилось. Деревенские сторонились и Арехина и барона.
— Однако вы, Арехин, нагнали страху на туземцев. Как вам удалось?
— Дело нехитрое. У каждого сельского мальчика или девочки найдутся умершие братик или сестра. Не родные, так двоюродные. И стуки ночные в избе всегда есть, то кошка, то крыса, то дом рассыхается.
— А имя? Миша?
— Это ещё проще, ему кричали — «наддай, Мишка, наддай!».
— Действительно, просто. А вот если бы он спросил, как имя той девочки…
Арехин посмотрел на Тольца.
— Не спросил бы. Никто не хочет этого знать. Взрослые — другое дело, но мы-то не взрослые.
Деревенские тем временем оттаяли. Врожденная живость характера взяла верх, да и вообще — всё ведь кончилось хорошо, разве нет? Они сели в кружок, и другой мальчик, не Миша (Миша по-прежнему дрожал), стал рассказывать истории про Лысый кордон: о говорящем медведе, что из кустов плачем и причитаниями заманивал сердобольных путников, а потом разрывал их на части и выедал сердце, печень и мозги. Рамонцы-то про медведя знали и в кусты не шли, хоть обрыдайся, а париновцы и берёзовцы, бывало, плошали.
Или дядя Матвей, что на хуторе — рыл погреб, и вдруг слышит стук, да громкий такой, словно в бочку пустую колотят, бух, бух! А хутор, понятно, наособицу стоит, рядом никого. Он быстро землю в яму назад побросал, а теперь вот никак покупателя на хозяйство не найдёт. Кто ж купит, когда соседство такое!
Или Ванька Кретинин, тот, что позапрошлой зимой ни с того, ни с сего повесился в сарае. Ну, повесился и повесился, на кладбище его хоронить нельзя, а за кладбищем отец не захотел, и похоронил в лесу, как раз на границе двух кордонов, Зверинца и Лысого. Через неделю пришли, а могила разрыта. Домовина разбита. Подумали — собаки одичавшие. Или волки. Или медведь-шатун, дело-то в феврале было. Только с той поры и отец его умер, и мать умерла, и брат Семен умер. Осталась одна сестра, Мария, она подхватилась, всё продала и уехала в город. Говорят, лавку держит, плохонькую, но зато живая.