A l'avantage [185],
Феликс Убальде
Дорогой мой Авелино!
Соберись с силами, потому что сейчас я тебе опишу сцену из числа тех, от которых стынет кровь в фильмах Гомона [186]. Нынче утром я беззаботно шагал по красной дорожке коридора, ведущего к лифту. Проходя мимо комнаты Жаклин, я заметил, что дверь ее приоткрыта. Увидев эту щель, я тут же юркнул в нее. В комнате никого не было. На сервировочном столике стоял нетронутый завтрак. Вдруг – о Боже! – раздались мужские шаги. Я забился поглубже между висевшими на вешалке пальто. Вошедший мужчина был барон. Он проворно подбежал к столику. Я едва не выдал себя – смех душил меня при мысли, что барон сейчас кинется уплетать завтрак на подносе. Но нет! Он достал из кармана пузырек с черепом и костями и, прямо перед моими выпученными от ужаса глазами, высыпал в кофе зеленоватый порошок. Выполнив это, он удалился так же безмолвно, как пришел, не соблазнясь круассанами, которые, кстати, тоже посыпал. Я, естественно, заподозрил, что он вознамерился отравить свою внучку, отправить ее на тот свет в столь юные годы. Однако меня еще одолевало сомнение – не сон ли я видел. В такой дружной и состоятельной семье, как Гранвилье, невозможно вообразить нечто подобное! Подавив страх, я, не чуя под собой ног, как сомнамбула приблизился к столику. Хладнокровный осмотр подтвердил реальность увиденного: кофе в чашке был еще подернут зеленоватой пленкой, рядом лежали смертоносные круассаны. В единый миг я взвесил грозившие мне опасности. Рассказать означало рисковать своей репутацией – а вдруг я обманулся и заподозрил то, чего на самом деле не было, и тогда на меня, как на клеветника и паникера, обрушится всеобщее презрение. Молчание же могло привести к гибели ни в чем не повинной Жаклин, и, возможно, меня настигла бы карающая длань правосудия. Это последнее соображение исторгло у меня глухой стон – благо барон не слышал. И тут появилась Жаклин, вышедшая в махровом халате из ванной. Сперва я – что было естественно в такой ситуации – промямлил что-то невразумительное, затем произнес более внятно, что мой долг сообщить ей нечто настолько чудовищное, что я не нахожу слов. Попросив извинения за смелость, я, не забыв перед этим прикрыть дверь, сказал, что господин ее дедушка… что господин ее дедушка… и запнулся. Она расхохоталась, глянула на круассаны и на чашку и сказала: «Придется попросить другой завтрак. А этот, который grand-papa [187] отравил, пусть отдадут крысам». Я остолбенел. Еле слышным голосом я спросил, откуда ей это известно. «Да об этом все знают, – был ответ. – Grand-papa обожает подсыпать людям яд, да только он такой неумеха, что почти всегда терпит неудачу».
Лишь тогда я понял. Объяснение было как нельзя более убедительным. Перед моими глазами аргентинца внезапно открылась великая terra incognita [188], запретный для среднего человека райский сад: свободная от предрассудков аристократия!
Реакция Жаклин, при всем ее женском очаровании, была – в чем я не замедлил убедиться – такой же, как у прочих членов семьи, старых и молодых. Словно бы они хором преспокойно уверяли: «Спасибо за сообщение». Вы не поверите, но сам барон, узнав о неудаче своего замысла, стоившего ему столько хлопот, добродушно улыбался и с трубкой в руке повторял, что не держит на меня зла. За вторым завтраком сыпались шуточки, и я, согретый подобной сердечностью, признался, что завтра у меня день ангела.
Выпили вы замов здоровье в «Мельнице»?
Твой простак
Дорогой Авелино!
Сегодня был замечательный день. Теперь уже десять вечера – а здесь это поздний час, – но я не могу сдержать своих чувств и расскажу тебе обо всем, не скупясь на подробности. Семья Гранвилье пригласила меня на ужин в мою честь в ресторане, что на берегу озера! В лавке у одного алжирца я взял напрокат парадный костюм и соответствующую пару гамаш. Договорились встретиться в семь часов в баре нашего отеля. Уже после половины восьмого появился барон и, положив руку мне на плечо, отпустил грубоватую шуточку: «Немедленно сдавайтесь в плен». Явился он один, без остальных членов семьи, но все они уже ждали на парадной лестнице, и мы сели в автобус.
В ресторане, где меня многие знают и почтительно приветствуют, мы шикарно угощались и беседовали. То был ужин в лучшем вкусе, без малейшего изъяна: барон самолично то и дело отправлялся на кухню понаблюдать за приготовлением блюд. Я сидел между Жаклин и Шанталь. Бокалы наполнялись один за другим, я чувствовал себя превосходно, словно находился на нашей улице Посос, и даже решился напеть танго «Старьевщик». Переводя куплет за куплетом, я обнаружил, что в языке галлов нет искрометности нашего буэнос-айресского лунфардо [189] и что я изрядно переел. Наш желудок, привыкший к жареному мясу и к бусеке [190], не способен переварить такое множество различных блюд, какого требует изысканная кухня. Когда настал момент мне произнести тост, то я с трудом поднялся на нижние конечности, чтобы поблагодарить не столько от своего имени, сколько от имени моего далекого отечества за празднование моего дня рождения. С последней каплей сладкого шампанского мы дружно ретировались. Выйдя на воздух, я сделал глубокий вдох и почувствовал некоторое облегчение. Жаклин в темноте подарила мне поцелуй.
Простак тебя обнимает
P. S. Теперь час ночи. Судороги повторились. У меня не хватает сил доползти до ручки звонка. Комната со всей мебелью ходит ходуном, я обливаюсь холодным потом. Не знаю, что они там положили в татарский соус, но странный его вкус я ощущаю до сих пор. Думаю о вас, думаю о нашей компании в «Мельнице», думаю о воскресных футбольных играх и…
Уведомляем вдумчивого читателя, что многоточие поставлено в рукописи наследником Феликса Убальде, публикующим эти «Письма из Савойи». Что касается истинной причины происшествия из fait divers [191], как говорят во Франции, то она сокрыта завесой тайны. (Примечание сеньора Авелино Алессандри.)