Иногда меня посещало подозрение, что Давид вел игру со злым духом. Но он это отрицал. Когда моего отца охватывало мрачное уныние, Давид садился у его ног, не дотрагиваясь до него, но так, чтобы отец чувствовал его близость. Затем он извлекал несколько аккордов, откидывал назад голову и начинал петь: о караванах, бредущих навстречу вечернему солнцу, или о печали, охватывающей человека после мгновений любви. И вдруг отец мой вскипает, хватается за копье, бросок — и древко дрожит в стене. «За что, — вопрошал Давид. — Какую дерзость я себе дозволил? За какой проступок ты хочешь лишить меня жизни?»
Принцесса Мелхола задумчиво покачала головой; это была лишь ничтожная часть того ужаса, который ей довелось пережить; но она была дочерью царя, дважды — женой царя и научилась обуздывать свои чувства.
— Однажды я спросила его: «Давид, любимый, неужели тебе никогда не бывает страшно?» Он взглянул на меня и сказал: «Сердце мое полно страха. Я поэт; у меня достаточно воображения, чтобы представить, как копье вонзается в мое тело».
Принцесса положила в рот ягоду винограда.
— Затем отец мой, царь Саул, сделал Давида капитаном над тысячей и отправил его против филистимлян. И я сказала брату моему Ионафану: «Это — гибель для Давида»; и Ионафан очень испугался за его жизнь и сказал: «Я дал ему мой лук, и мой меч, и мои ножны, почему же не смог я дать ему точность моего глаза и силу моей руки?» Но к новому году Давид вернулся, с лицом еще более загорелым, с нестриженной бородой; он одержал победу, убил множество филистимлян и привез большую добычу. Я слышала, что рассказывали его люди: в начале похода у них были сомнения относительно него, но когда увидели они Давида в бою, мнение их изменилось: в сражении красивый юноша превращался в охваченного кровавым опьянением воина. Способным он был и в составлении планов сражений, предвидя все слабости противника.
И разнеслась молва в народе, и народ славил его, а женщины во всех городах Израиля выходили с пением и плясками, с тимпанами, колокольчиками и цимбалами и пели: «Саул победил тысячи, Давид же — десятки тысяч». Это было преувеличением, но настроение моего отца стало еще более мрачным. Он вспоминал злое пророчество Самуила, ясновидящего, и задавал себе вопрос: не Давид ли и есть тот преемник, который лучше, чем он сам? И сказал он: «Они приписали Давиду десятки тысяч, мне же — только тысячи; что же может возжелать он еще, кроме царства?»
Мелхола задумчиво посмотрела вдаль, словно размышляла о воле ГОспода, по которой певец, призванный лишь обуздать злого духа, сумел этого духа заклясть.
— Брат мой Ионафан, услышав песни, восхваляющие Давида, возлюбил его еще более страстно; и я, безумно по нему тосковавшая, пока он был на войне, полностью отдалась его воле.
Отец же мой, царь Саул, снова стал задумываться, как устранить Давида. Однако, на свое несчастье, он был солдатом, неискушенным в интригах, и ГОсподь Яхве был не на его стороне, так что он не придумал ничего лучше, чем прибегнуть к старой хитрости, но уже с вознаграждением в качестве приманки. Этим вознаграждением стала я. «Как же оплачу я утренний дар?»[3] — спросил Давид и добавил, что он человек бедный и незнатный. На это царский брачный посредник ответил, что царь Саул готов зачесть за утренний дар сотню обрезков крайней плоти филистимлян.
Давид и его люди пошли и убили двести филистимлян, и возвратился Давид в Гион к моему отцу, царю Саулу. Ехал он верхом на светло-сером муле, держа перед собой на седле закрытый короб. И поднес он этот короб моему отцу в присутствии всего двора. Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами: Давид снимает с короба крышку и вываливает на стол покрытые кровавой коркой пенисы. И я слышу, как он считает вслух до двухсот.
Этой ночью он пришел ко мне с плетью, и я лежала перед ним, и он наказывал меня, и я терпела.
Утренняя заря взошла над царским виноградником Ваал-Гамона, так что проступили очертания листьев, которыми был крыт шалаш. Лицо принцессы стало серым.