Тут я понял, что царь Соломон уже все обдумал и что нет у меня никакой возможности избежать его милости. И еще понял я, что дело это может закончиться для меня плохо, как это случалось с некоторыми книжниками, которым отрубали голову, а тело прибивали гвоздями к городской стене, но, с другой стороны, я мог бы при этом хорошо поживиться и благоденствовать — надо только держать язык за зубами и мудро использовать свое стило. При некотором везении и с помощью ГОспода нашего Яхве мне, может, даже удастся вставить там словечко, там строку в Хроники царя Давида, из которых грядущие поколения смогут разглядеть, что же действительно происходило в эти годы и что за человек был Давид, сын Иессея, — тот, что одновременно прелюбодействовал и с царем, и с царским сыном, и с царской дочерью, тот, что, словно наемник, сражался против собственного народа, что велел убить своего сына и преданнейших слуг, а потом громко оплакивал их смерть, тот, что сплотил кучку жалких крестьян и призрачных кочевников в единый народ.
И тогда я поднялся и объявил царю, что слова его, исполненные бесконечной мудрости, меня убедили и я принимаю эту должность, пусть даже с дрожью и робостью; с учетом времени, необходимого мне на все молитвы и жертвоприношения и на переезд из Эзраха в Иерусалим с двумя женами, юной наложницей, их поклажей и моими архивами, я буду готов приступить к работе на второй день после праздника Пасхи. Однако, поскольку считаю, что железо нужно ковать, пока оно горячо, остается уладить еще один скромный вопрос, касающийся двух моих сыновей. До сих пор я сам заботился об их воспитании, теперь же у меня не будет на это ни времени, ни возможностей. Не мог бы мудрейший из всех царей Соломон быть настолько милостив…
— Садок! — произнес царь.
Садок поклонился.
— Распорядись, чтобы обоих сыновей Эфана, сына Гошайи, определили в хорошую левитскую школу. — И поскольку Садок поднял брови, царь с величественным жестом добавил: — Расходы на их обучение и содержание оплатит царская казна.
Ибо царь Соломон и вправду щедро распоряжался налогами.
2
Ни одна история не начинается с начала; корни дерева скрыты от взоров и простираются вглубь до самой воды.
У других народов были цари, утверждавшие, что они — боги; народ же Израиля имел царем БОга, имел царя невидимого, ибо Яхве — невидимый БОг. Не существует его изображения, ни в камне, ни в бронзе: он запретил делать его изображения. Невидимым восседал царь Яхве между херувимами на своем троне, коим был Ковчег Завета; он велел носить себя с одного места на другое: куда направлялся народ, туда направлялся и он, жил в скинии, в крытом листвой шалаше, как и его народ. На возвышенностях или под старой сикоморой принимал он жертвоприношения, алтарем служил ему полевой камень. Когда он хотел говорить, он говорил громом туч или шепотом ветра, неистовым бормотанием пророка или сновидением ребенка, устами ангела или шумом оракулов урима и тумима. Он провозглашал законы, но сам часто бывал несправедлив; бывал то вспыльчивым, то терпеливым и снисходительным, имел любимчиков, часто противоречил сам себе. Он был похож на одного из тех старейшин рода, коих еще и сегодня можно встретить где-то в безлюдных горах.
— Лилит, любимая моя, принеси мне кувшин вина, которое найдешь ты в прохладе погреба, красного вина из царских виноградников в Ваал-Гамоне, дар царя. Лилит, любимая моя, чьи перси, словно две серны, мы переедем в Иерусалим, и я куплю тебе пестрое платье, как те, что носят дочери царя, и эссенции со сладким запахом, и я тебя потеряю. Принеси мне вина…
Почему же тогда царь Яхве был заменен Саулом, сыном Киса?
Видимый царь, каким бы он ни был величественным в юности и в зрелые годы, стареет и слабнет, а ГОсподь Яхве, царь Израиля, остается во все времена облаченным в роскошь, величие и славу. Однако воля его могла проявляться лишь посредством других, а те, кто ее истолковывал, были людьми. Они могли ошибаться. Они могли увидеть в божественных знаках то, что желали увидеть, и ходили слухи, что не один из святых отцов толковал Яхве, исходя из своих собственных, весьма мирских интересов.
Конечно же, Самуила, проповедника, ясновидящего и судью, к таковым отнести было нельзя. Я проштудировал книгу, которую он нам оставил, и уверен, что был он достойным человеком и исповедовал возвышенные принципы. Только совершенно честный человек мог выйти перед всем народом, как он сделал это в Массифе, и заявить: «Смотрите, вот он я. Отвечайте же относительно меня пред БОгом и его помазанником, взял ли я у кого-нибудь хоть раз быка или осла, совершил ли хоть раз насилие или несправедливость, принял ли из чьих-либо рук дар и был им ослеплен…» Но все же такой человек своей праведностью может принести больше бед, чем какой-нибудь сын Велиара своими подлостями.