Так повествует нам Самуил в своей книге, и смысл слов его нам ясен: Саул есть царь Израиля по милости Самуила, верховного жреца, судьи и пророка, он — творение Самуила, он всем ему обязан.
Но есть и другое предание о воцарении Саула. Многое остается во тьме. Современники почили, документы уничтожены царем Давидом: человек, приказавший повесить последних потомков мужского пола своего предшественника, должен истребить и всю память о нем.
На рыночных площадях и у городских ворот рассказывали, что Саул пришел с полей, от своего скота, и услышал причитания народа; он узнал, что аммонитянин Наас взял в осаду город Иавис в Галааде и угрожал выколоть каждому жителю города правый глаз в знак позора всего Израиля. В этот момент, утверждали рассказчики, на Саула снизошел Дух ГОсподень. Он взял воловий хомут, разрубил его на куски и отправил их с гонцами во все пределы Израиля. Во всяком случае, к нему примкнуло достаточно людей, чтобы он мог разделить их на три отряда, с которыми отправился в Иавис и там на рассвете напал на аммонитян. Еще до наступления жаркого дня он разбил врагов и снял осаду с Иависа.
Именно здесь по приказу Яхве родился новый предводитель израильский: как Гидеон, как Иеффай, как длинноволосый Самсон. Но сейчас народу нужен был царь. И народ отправился с Саулом к святыням Галгала, и там после жертвоприношения Саул был помазан на царствование.
Народом, а не Самуилом.
— Тебе холодно, Эфан, друг мой.
— Бури, что преображают мир, веют холодом.
— Мои бедра полны тепла, чтобы согреть тебя; я хочу открыть себя моему любимому.
— На устах твоих, Лилит, любимая моя, мед и молоко, а аромат твоего платья подобен благоуханию Ливана[1]. Как прекрасна любовь твоя, ласки твои лучше вина…
3
С тех времен, когда праотец наш Авраам отправился из Ура халдейского в страну Ханаан, наш народ много странствовал. Опыт научил нас отправляться в путь налегке и во всем полагаться на БОга.
Однако мои архивы и записи состояли из множества глиняных табличек и свитков шкур, и все это необходимо было забрать с собой. Мог ли я, при виде вереницы ослов, нагруженных ящиками с моими архивами, возбранить Эсфири, моей жене, взять ее сундуки и ковры, Хулде, матери моих сыновей, — ее любимую посуду, а наложнице моей Лилит — ее баночки, пропитки, мешочки с пудрой? Поклажа порождает поклажу, ибо на двух ослов с полезным грузом приходится третий, груженный провиантом для животных и погонщиков. Я проклинал свое легкомыслие, ибо не оговорил с царем Соломоном затраты на переезд.
Проходили дни. Каждый раз, когда я оборачивался назад и видел наш караван на песчаной тропе, — сорок ослов с погонщиками и моей семьей! — я вспоминал долгий переход через Синайскую пустыню. Пожалуй, дети Израиля, в пересчете на каждого человека, тащили из Египта меньше поклажи, чем мы из Эзраха; но разве в Иерусалиме поджидало нас меньше неизведанного, чем их на земле обетованной?
Эсфирь сидела на дорожной попоне, покачиваясь под беспощадным солнцем, под глазами у нее были темные круги; она опиралась на Шема и Шелефа, моих сыновей от Хулды, шагавших рядом с ней. Сердце мое пожалело Эсфирь, и я велел сделать привал в тени большого камня, на верху которого росло фисташковое дерево.
Но Эсфирь сказала:
— Я знаю, как торопишься ты в Иерусалим, Эфан.
Я видел, как осунулось ее лицо, слышал, каким хриплым было ее дыхание, и вспоминал ее прежнюю: своенравную и жизнерадостную, остроумную и веселую, исполненную внутренней красоты. И я сказал:
— Я хотел бы прибыть туда с тобой, Эсфирь, любимая моя.
Она ответила:
— Если ГОсподь захочет, я буду жить. А если не захочет, то придет ангел ГОспода, положит руки свои мне на сердце и оно остановится.
И Яхве хранил сон Эсфири в этой тени, пока не подул вечерний ветерок и не пришло время отправляться дальше. Путь наш был долгим, и продвигались мы медленно, ибо останавливались каждый раз, когда Эсфирь ослабевала. Но на седьмой день достигли мы гребня вершины над ручьем Кедрон, откуда увидели Иерусалим: его валы, и врата, и башни над вратами, его сверкающие крыши, дарохранительницу, яркое пурпурное пятно на ослепительно белом фоне дворца и крепости.
И я пал ниц пред ГОсподом и благодарил его за то, что привел он меня и спутников моих пред город Иерусалим, и обещал я во славу его принести в жертву на алтаре, воздвигнутом царем Давидом на току Орнана, жителя земли Ханаанской, жирного барана и нежного козленка; барана — в знак благодарности за окончание нашего путешествия, а козленка — в подкрепление молитвы о божественной защите города Давидова и двора царя Соломона.