Сердце мое чуть не выскочило из груди, ибо я узнал Лилит; горло мое моментально пересохло, так что, остановив осла, я некоторое время не мог произнести ни слова.
Лилит, открыв лицо, подошла ко мне, взяла за руку и сказала:
— Не гони меня, Эфан, мой любимый. Я хочу пойти с тобой; когда ты будешь есть, мне хватит крошек, а когда ты ляжешь спать, я буду тебя согревать, ибо люблю я тебя больше собственной жизни.
Я обнял ее, крепко прижал к себе и подумал, что немыслимо отдать ее царю Соломону и невыносимо представлять себе, как он тискает ее своими жирными лапами; я понимал, сколь опасно одинокому страннику путешествовать по дорогам Израиля с красивой женщиной: повсюду поджидали разбойники, солдаты и прочий темный народец, которые могли надругаться над Лилит, как это было во времена Судей, когда несколько негодяев из города Гивы схватили наложницу молодого левита и насиловали ее всю ночь, отпустив лишь утром; весь Израиль поднялся как один человек, чтобы наказать развратников, после того как левит расчленил свою наложницу — разрезал на двенадцать частей и разослал их старейшинам всех родов. Но это было во времена Судей; сегодня же можно разрезать свою невесту хоть на тысячу кусков и разослать их блюстителям закона по всему Израилю, никто даже пальцем не пошевелит.
— Лилит, возлюбленная моя, — сказал я, — БОг свидетель, как бы я хотел взять тебя с собой. Все тяготы пути превратились бы в удовольствие, а каждый день стал бы для нас как медовый месяц. Но вся страна охвачена волнениями, поэтому мне и пришлось покинуть столицу; а на дорогах особенно неспокойно.
Она посмотрела на меня своими огромными глазами и сказала:
— Я легла бы у твоих ног, Эфан, и нежно заботилась бы о тебе. Поначалу, когда ты купил меня у моего отца за двенадцать хороших овец, четыре козы и дойную корову, я увидела в тебе пожилого человека, угрюмого и замшелого; но ты научил меня своим песням, был так добр ко мне и постепенно стал мне возлюбленным, супругом и отцом в одном лице. Не думай, что пришла я сюда, не взвесив все хорошенько; я понимаю, каково молодой женщине путешествовать в такие времена с мужчиной, который учен, мягок нравом и неискусен в обращении с кинжалом. Но даже если ты прогонишь меня, я не вернусь в дом № 54 по переулку Царицы Савской, а последую за тобой и стану твоей тенью; и как не может человек оторваться от своей тени, так и тебе не избавиться от меня, а иначе я буду думать, что ты таким образом говоришь мне, что не любишь меня и собираешься спать с другими женщинами — деревенскими потаскушками и городскими шлюхами, и тогда я буду молить ГОспода, чтобы обсыпал он твои чресла нарывами и язвами, наградил геморроем и мужским бессилием.
Должен честно признаться, что была у меня мысль попробовать в своем путешествии чего-нибудь свеженького, пусть бы и деревенскую потаскушку, ибо мужчина в дороге подобен птице, высматривающей с высоты своего полета полевых мышей. Но любовь Лилит покорила меня, заставив устыдиться, и я сказал:
— Лилит, любимая, почему так получается, что мужчины редко понимают глубину чувства, на которое способна женщина, и посему отвергают эту благодать? Пусть нашлет на меня ГОсподь все свои кары, если я забуду то, чему ты меня научила, и предам твою любовь. Нет, не пойдешь ты за мной пешком, мы будем по очереди ехать на осле и делить мой хлеб, а ночью спать под одним одеялом и согревать друг друга, и ласкать, а затем всматриваться в небо и прислушиваться ко вздохам ветра.
Так и отправились мы дальше от большого камня у пограничного родника, и лицо Лилит светилось так, словно освещали его сотни звезд.
На седьмой день нашего путешествия, когда солнце, похожее на огромный красный шар, клонилось к закату, мы увидели стены Беф-Сана, низкие, местами обвалившиеся, как и дозорные башни: мудрейший из царей Соломон расходовал богатства страны на сооружение огромного Храма ГОсподу и на расширение своего дворца, а также на крепость Милло и стены Иерусалима, на строительство Гадора и Межддо, на зернохранилища, помещения для колесниц, конюшни и на то, что еще собирался построить в Иерусалиме и Ливане; все же остальное приходило в упадок и запустение.
Из ворот вышел человек, тянувший на веревке упирающегося старого козла; человек бранился, проклиная тот день, когда он родился, и день, когда родился козел, но пуще всего он клял священников Беф-Сана.
— Послушай, приятель, — сказал я ему, — сдается мне, от этой скотины тебе никакого проку, а лишь сплошные муки. В нем нет ни мяса, ни сил, рога крошатся, шерсть облезла; почему не пожалеешь ты несчастное животное, почему не дашь ему издохнуть спокойно?