Позднее выяснилось, что оба сынка прятались во дворе того дома в Бахуриме, в колодце, который женщина накрыла одеялом и насыпала на него крупу. Таким образом, посланники Хушаии добрались через Иордан до Маханаима, где закрепился Давид, и Давид смог принять соответствующие меры; у меня же не было для Авессалома никаких доказательств ни против Хушаии, ни против священников Авиафара и Садока.
И увидел я, как небрежно собиралось войско Авессалома, и были споры и раздоры из-за нехватки припасов; вооруженные молодцы нападали на окрестные деревни и грабили крестьян; они пьянствовали, насиловали женщин, а многие разошлись по своим домам или шатрам. А если кто заговаривал о деле ГОспода, то его высмеивали, называли дураком и ослиной головой.
По всему видел я, какова воля ГОспода: мой совет был отвергнут — значит, ГОсподь уготовил Авессалому погибель. И когда Авессалом наконец принял решение переправиться во главе своего разномастного воинства через Иордан, я оседлал своего осла и поехал домой, в Гило. Мне нужно было еще сделать кое-какие записи, привести в порядок некоторые дела, дать последние указания, прежде чем найти для себя хорошую, крепкую веревку.
Я отложил последнюю табличку; меня не покидало чувство, будто я провел все те дни рядом с Ахитофелом.
— Я вижу, ты закончил, — сказал Иоглия. — Ну, как? Хочешь купить эти таблички?
Хочу ли я их купить?! Они дали мне ответ на многое, что оставалось для меня неясным относительно Давида. Но денег у меня было с собой совсем немного, и на них надо было прожить еще некоторое время. И как мне в моем-то положении перевезти такой опасный груз?
— Я назначу хорошую цену, — сказал Иоглия. — Двести пятьдесят шекелей.
Я молча развел руками.
Он колебался.
— Ну, так и быть. Двести двадцать.
Я уставился в потолок.
— Ты меня грабишь. Двести.
— Иоглия, — сказал я, — ты сохранишь для меня эти таблички, если я дам тебе небольшой задаток?
Его лицо вытянулось.
— Сколько?
— Двадцать шекелей.
— Двадцать! Отец мой Ахитофел, да упокоит БОг душу его, встанет из могилы. Двадцать! Он начнет приходить ко мне не только в новолуние, но и каждую ночь, за исключением субботы…
Он вдруг запнулся.
— Что там такое? — встревожилась Лилит.
— Кони, — ответил я. — Отряд всадников.
Губы Лилит зашевелились в беззвучной молитве.
— Ладно, давай мне двадцать, — нервно согласился Иоглия.
Всадники приближались.
— Давай пятнадцать. Только побыстрее. Я спрячу таблички. Накрою бочки так, что никто их не заметит. Давай десять. Давай…
Всадники были уже у ворот и кричали:
— Где Иоглия! Где сын того, чье имя вычеркнуто из людской памяти по решению старейшин Гило?
— Я здесь, — пролепетал Иоглия.
Громко топая, во двор ввалилось несколько запыленных вооруженных людей.
— Да нашлет на меня ГОсподь все свои кары, — рявкнул их начальник, — если не поймали мы птицу, вылетевшую из клетки, даже не попрощавшись с другом своим Ванеей, сыном Иодая. Однако господин мой Ванея приказал: «Прочешите всю страну, от Дана до Вирсавии, и приведите ко мне Эфана, сына Гошайи, из Эзраха; кто найдет его, будет достойно вознагражден». Так что пошли!
Он связал мне руки за спиной; мою наложницу Лилит связывать не стали, и она побрела за мной.
23
Да восславится имя ГОспода, который взвешивает людей на весах с чашами боли, печали и отчаянья. Мои преследователи привели меня к Ванее, сыну Иодая, и упал я пред ним наземь.
— Мой господин, — сказал я, — посмотрите на мои запястья — они кровоточат, и на ноги мои, кожа с которых содрана до самых костей, и на тело мое, сплошь покрытое кровоподтеками. Меня безжалостно гнали, я бежал рядом с лошадьми, мне давали лишь стакан вонючей воды и такую малость хлеба, какую дают собаке, чтобы она не издохла; а когда я падал от слабости, меня пинали, били, осыпали проклятьями. Моя наложница Лилит, хоть и ехала на моем осле, но над ней всю дорогу насмехались, ее оскорбляли, обзывая словами, какие дочери Израиля кощунственно слушать.
Ванея нахмурился.
— Разве я не приказывал обходиться с Эфаном вежливо, соответственно его заслугам? — повернулся он к начальнику конвоировавшего меня отряда.