Выбрать главу

Народом, а не Самуилом.

— Тебе холодно, Эфан, друг мой.

— Бури, что преображают мир, веют холодом.

— Мои бедра полны тепла, чтобы согреть тебя; я хочу открыть себя моему любимому.

— На устах твоих, Лилит, любимая моя, мед и молоко, а аромат твоего платья подобен благоуханию Ливана[1]. Как прекрасна любовь твоя, ласки твои лучше вина…

3

С тех времен, когда праотец наш Авраам отправился из Ура халдейского в страну Ханаан, наш народ много странствовал. Опыт научил нас отправляться в путь налегке и во всем полагаться на БОга.

Однако мои архивы и записи состояли из множества глиняных табличек и свитков шкур, и все это необходимо было забрать с собой. Мог ли я, при виде вереницы ослов, нагруженных ящиками с моими архивами, возбранить Эсфири, моей жене, взять ее сундуки и ковры, Хулде, матери моих сыновей, — ее любимую посуду, а наложнице моей Лилит — ее баночки, пропитки, мешочки с пудрой? Поклажа порождает поклажу, ибо на двух ослов с полезным грузом приходится третий, груженный провиантом для животных и погонщиков. Я проклинал свое легкомыслие, ибо не оговорил с царем Соломоном затраты на переезд.

Проходили дни. Каждый раз, когда я оборачивался назад и видел наш караван на песчаной тропе, — сорок ослов с погонщиками и моей семьей! — я вспоминал долгий переход через Синайскую пустыню. Пожалуй, дети Израиля, в пересчете на каждого человека, тащили из Египта меньше поклажи, чем мы из Эзраха; но разве в Иерусалиме поджидало нас меньше неизведанного, чем их на земле обетованной?

Эсфирь сидела на дорожной попоне, покачиваясь под беспощадным солнцем, под глазами у нее были темные круги; она опиралась на Шема и Шелефа, моих сыновей от Хулды, шагавших рядом с ней. Сердце мое пожалело Эсфирь, и я велел сделать привал в тени большого камня, на верху которого росло фисташковое дерево.

Но Эсфирь сказала:

— Я знаю, как торопишься ты в Иерусалим, Эфан.

Я видел, как осунулось ее лицо, слышал, каким хриплым было ее дыхание, и вспоминал ее прежнюю: своенравную и жизнерадостную, остроумную и веселую, исполненную внутренней красоты. И я сказал:

— Я хотел бы прибыть туда с тобой, Эсфирь, любимая моя.

Она ответила:

— Если ГОсподь захочет, я буду жить. А если не захочет, то придет ангел ГОспода, положит руки свои мне на сердце и оно остановится.

И Яхве хранил сон Эсфири в этой тени, пока не подул вечерний ветерок и не пришло время отправляться дальше. Путь наш был долгим, и продвигались мы медленно, ибо останавливались каждый раз, когда Эсфирь ослабевала. Но на седьмой день достигли мы гребня вершины над ручьем Кедрон, откуда увидели Иерусалим: его валы, и врата, и башни над вратами, его сверкающие крыши, дарохранительницу, яркое пурпурное пятно на ослепительно белом фоне дворца и крепости.

И я пал ниц пред ГОсподом и благодарил его за то, что привел он меня и спутников моих пред город Иерусалим, и обещал я во славу его принести в жертву на алтаре, воздвигнутом царем Давидом на току Орнана, жителя земли Ханаанской, жирного барана и нежного козленка; барана — в знак благодарности за окончание нашего путешествия, а козленка — в подкрепление молитвы о божественной защите города Давидова и двора царя Соломона.

На зубцах стен и на башнях стояла стража, которая издалека заметила нас и не спускала с нас глаз, пока мы приближались к большим воротам. Стражник-хелефей остановил нас, а когда я показал ему свои подорожные, он крикнул начальника привратной стражи.

— Историк?! — начальник стражников умел читать. — Нам в Иерусалиме нужны каменотесы, каменщики, подавальщики раствора, даже сапожники были бы полезны; но, смотри-ка, к нам пожаловал историк!

Я указал на царскую печать.

— Этому народу нужна история, — продолжал капитан, — как мне прыщ на моем мужском достоинстве. Они рождаются глупцами и таковыми умирают, они предаются разврату со своими матерями и своими овцами, а ты хочешь дать им историю. Им и без твоей истории тяжко… А здесь что? — Он ткнул грязным пальцем в один из ящиков. — Что там внутри?

— Часть моих архивов, — отвечал я.

— Открывай.

— Но дощечки выпадут, все перемешается.

— Я сказал, открывай.

Узел никак не хотел развязываться. Я изо всех сил потянул за ремень. Ящик открылся, и драгоценные мои глиняные дощечки упали в пыль. Толпа у ворот захихикала. Кровь ударила мне в голову; я хотел возвысить голос на капитана, но тут взгляд мой упал на толпу. Это были странные люди, совсем не такие, как в маленьких городах, подобных Эзраху. Это были воры, праздношатающиеся, бродяги, беглые рабы — головорезы всех мастей, одетые в лохмотья; были тут и калеки, выставляющие напоказ свои культи, свои слипшиеся волосы, свои гноящиеся глаза. Это было болото, на котором вознесся новый Иерусалим, обратная сторона величия царя Соломона — отбросы нового времени, слишком медлительные, слишком ленивые или просто слишком слабые, чтобы воспринять новый дух, новые пути. И они насмехались надо мной и угрожали мне; вероятно, из-за сорока ослов, нагруженных моим скарбом, а может быть, потому, что был я историком; стоило начальнику стражи лишь слегка кивнуть головой — и они набросились бы на нас, как гиены на кусок падали.

Но начальник стражи выхватил из-за пояса плеть и взмахнул кожаными ее ремнями над головами. Шем и Шелеф торопливо собрали дощечки. Я уложил их обратно в ящик и наспех завязал его.

Так вступили мы в этот город.

Ах, это лето! Это лето в Иерусалиме!

Один пронизанный солнцем день сливается со следующим. Эсфирь страдает. Хулда дремлет, и пот струится по ее отекшему лицу. Даже Лилит поблекла и безрадостна.

Мне бы подумать о жаре, о мухах, о душном зловонии города, прежде чем давать слово на второй день после праздника Пасхи предоставить себя в распоряжение для работы над Хрониками царя Давида.

Каждый, кто имел возможность, бежал из города. Царь и его двор вместе с гаремом отправились в царские загородные владения на озере Киннереф, чтобы насладиться там освежающей водой; лишь только десяти наложницам Давида, к которым на глазах у всего народа вошел его взбунтовавшийся сын Авессалом и которые с тех пор были не у дел, не позволили поехать со всеми, несчастные существа! Мне еще повезло: Иосафат, сын Ахилуда, дееписатель, по делам службы должен был оставаться в Иерусалиме; посему я смог сообщить ему о своем приезде. Он поручил меня управляющему царской недвижимостью. Этот достойный человек, который жаждал лишь того, чтобы тоже как можно скорее покинуть город, удостоил меня короткой беседы и показал якобы единственное свободное жилище, которое он имел в своем распоряжении — дом № 54 в переулке Царицы Савской. Дом, в котором было три комнаты, находился в квартале правительственных чиновников и левитов второго и третьего разряда. Хотя строители ушли отсюда совсем недавно, в штукатурке уже появились трещины, из потолков торчали пучки соломы, а крыша подозрительно покосилась. Кроме того, дом был слишком мал; нужно было сделать к нему пристройку — рабочий кабинет. По своему положению, как редактор Хроник царя Давида, я имел на то право и нашел ростовщика, согласившегося ссудить мне необходимую для строительства сумму, но где взять в Иерусалиме каменщиков и плотников? Все имеющиеся в наличии ремесленники от восхода солнца и до его заката, кроме суббот, работали на возведении Храма, царского дворца, конюшен и сараев для новых царских боевых колесниц, жилищ для царской челяди, присутственных зданий для все множащихся правительственных служб. Шем и Шелеф, школа которых была закрыта на летние каникулы, слонялись по улицам, словно бездомные собаки; они рассказывали, что в Иерусалиме можно достать все, надо только знать нужных людей и подмазать где нужно. Я не против того, чтобы использовать связи и расстаться с несколькими сребрениками; но я еще чужой в этом городе, новое мое положение слишком неопределенно, да и вообще обстановка весьма сложная; я не мог позволить себе сделать неправильный шаг.

вернуться

1

Имеется в виду горный массив на Ближнем Востоке.