Когда она пришла, я взял ее за руку, подвел к Аменхотепу и заговорил с ней чужим голосом:
— Когда я взял тебя у твоего отца, Лилит, любимая, отдав взамен двенадцать овец лучшей породы, четырех коз и дойную корову, стала ты отрадой моему сердцу и усладой моему телу, и я не отдал бы тебя за все стада Израиля. Но за тобой пришел тот, кто могущественнее меня, и он заберет тебя у меня. Поэтому приготовься, дочь моя, умасти себя миррой и розовым маслом и закрой для меня свое сердце, ибо мы с тобой должны расстаться и идти каждый своим путем, я в безрадостную старость, ты же…
— Эфан! — воскликнула она.
— …ты же во дворец.
— Эфан, любимый, — сказала она, — когда в тот день ты вышел из Иерусалима и я ждала тебя у большого камня, что стоит у дороги, я пообещала стать твоей тенью; и так, как не может человек расстаться со своей тенью, так не сможешь и ты оторвать меня от себя, если только не скажешь мне, что разлюбил меня. Ты больше не любишь меня?
Я стал говорить ей о преимуществах жизни во дворце, где она будет пользоваться покровительством дочери фараона и постоянно лицезреть мудрейшего из царей Соломона.
— Ты больше не любишь меня?
Я объяснял ей, что то, что было между нами, навеки останется в глазах ГОспода и в наших сердцах; что человеческое бытие подвержено переменам, которых никто из нас не в силах избежать.
— Ты больше не любишь меня?
Я объяснял ей, что не вправе отказать царю Соломону, тем более в моем положении, и что, если она меня действительно любит, то не должна думать только о себе и собственных чувствах.
— Ты больше не любишь меня?
— Я больше не люблю тебя, — вымолвил я.
— Тогда я убью себя, — спокойно сказала она, — ибо только с тобой жизнь моя имеет смысл.
— Этого я и боялся, — скривился Аменхотеп. — Существует такой тип женщин (слава богам египетским и твоему БОгу Яхве, их немного, но достаточно), которые причиняют немало беспокойства; можно заполнить множество бочек глиняными табличками с их чувствительными историями. Ты, Эфан, друг мой, отвечаешь за то, чтобы с девицей ничего не случилось до тех пор, пока не окажется она в моих руках в царском дворце.
Итак, я сам должен был воспрепятствовать тому, чтобы жертва моего предательства попыталась избежать его гнусных последствий. Я превратился в червя, пожирающего собственное дерьмо.
И что же я выиграл от этого?
Я отправился к дому пророка Нафана и сел у его двери, словно проситель, дабы попасться ему на глаза.
— Мой господин очень занят, — буркнул слуга.
Я попросил:
— Передай своему господину, что ГОсподь послал мне сон, который касается его.
Через некоторое время слуга вернулся и сказал:
— Заходи.
Нафан сидел в своих покоях и выглядел больным; гладкая прежде кожа его лица обвисла, глаза бегали, словно две мыши в ловушке. И догадался я, что он тоже боится сдут Ванеи, сына Иодаи.
— Какой же сон ты видел? — спросил он. — Явился ли тебе ангел ГОспода и если да, то откуда он появился — справа или слева? Крылья его были расправлены иди сложены, был ли у него меч? Я тоже видел сон, в котором спустился ко мне с небесных высот черный ангел ГОспода и замахнулся на меня огненным мечом.
— Да будет милостив ГОсподь к моему господину, — воскликнул я, — такой сон может напугать человека до смерти. Мой же сон обращен к жизни, а часть, что касается моего господина, чрезвычайно приятна, ибо в моем сне он отправляется к царю Соломону со своей знаменитой притчей.
— Правда? — недоверчиво спросил он.
— И рассказали вы царю, как некогда отцу его Давиду, историю о богаче, у которого было очень много овец и коров, и о бедняке, у которого не было ничего, кроме маленькой овечки; и как богатый хотел угостить странника, но поскупился брать из своих овец и коров, а взял овечку бедного человека и приготовил ее для гостя.
— И могу я предположить, — продолжал Нафан, — что в твоем сне мудрейший из царей Соломон разгневался так же сильно, как в свое время отец его Давид, и сказал: «Как ГОсподь свят, человек, что сделал это, должен умереть, потому, что нет у него сострадания»; на что отвечаю я царю, что дело легко поправить, если отказаться от прихоти сделать Лилит, наложницу Эфана, наперсницей дочери фараона.
Я поздравил Нафана с его великим пророческим даром и умением глубоко проникать в человеческое сердце.
— Ты глупец, Эфан, — сказал Нафан. — Даже если бы я выдумал притчу в десять раз лучше и трогательнее, чем история об овечке, и рассказал ее Соломону, то он послал бы меня ко всем чертям. Отец его Давид был поэтом, обладал силой поэтического воображения, и поэтому считал, что находится в особых отношениях с БОгом: как избранник ГОспода, но в то же время и слуга БОжий, призванный отрешаться от всего в служении Святому делу. Царь Давид мог представить себя бедным человеком с его единственной овечкой. Но этот?.. — Нафан сплюнул, — …этот лишь подражатель, тщеславный, без озарения, сны его посредственны, стихи пусты, преступления — результат трусости, а не величия. Он жаждет признания и поклонения. Он должен постоянно доказывать свою значимость. Вот он и собирает: золото, строения, войска, иностранные миссии, женщин. Ему нужна твоя Лилит. Он хочет доказать себе, что не только мудрее тебя, но и лучше как мужчина.
Нафан преобразился — воистину пророк БОжий. Но огонь его был недолговечен. Что бы не побудило его на минуту восстать против царя Соломона, оно улетучилось, и он снова стал ничтожным, жалким человеком.
— Никому не повтори моих слов, Эфан, — умолял он, — я буду отрицать, что говорил их, буду утверждать, что это ты внушил их мне, буду клясться, что это были твои мысли, которые злой дух ГОсподень перенес в мою голову; ибо мозг мой — лишь сосуд, который ждет, чтобы его наполнили.
Я сказал, чтобы он не волновался, встал и ушел восвояси.
Дочь фараона прибыла в Иерусалим с огромной свитой; караван верблюдов вез золото, драгоценные камни, тончайшие ткани, одеяния и благовония; она привезла с собой и множество женщин, которые за ней ухаживали. Царь Соломон встречал ее у городских ворот со всеми своими вельможами, с барабанами и трубами, цимбалами и всевозможными рожками, так что шум этот можно было слышать в противоположном конце Иерусалима. Народ сбежался к воротам, толпился по обеим сторонам улицы, ведущей к дворцу и радостно приветствовал принцессу, воздавал хвалу мудрости мудрейшего из царей и власти его, — все это было разучено заранее с помощью слуг Ванеи, сына Иодая, и левитов.
Эсфирь, жена моя, сказал:
— Настало время одевать Лилит.
Лилит вымылась и умастила себя маслом; волосы ее, уложенные Хулдой, теперь блестели подобно глади озера Кинареф. Ей подкрасили ресницы и губы, а щеки нарумянили пудрой, чтобы вернуть бледному лицу прежний цвет. Лилит положила пучочек мирры меж грудей своих, что были словно две молодые косули-близнецы, и обрызгала себя розовой водой, смешанной с корицей. Она надела зеленые и ярко-красные одежды и сандалии из мягкой кожи, которые подчеркивали изящную форму ее ступней. Все это время лицо ее оставалось застывшим, взгляд ничего не выражал, так что она больше была похожа на раскрашенную куклу, чем на живую женщину.
Главный царский евнух Аменхотеп прислал за Лилит свой паланкин. Она села в него, и ее унесли. Я шагал рядом, чтобы провести с ней эти последние мгновения, а еще потому что Аменхотеп возложил на меня ответственность за нее, пока не окажется она у него в руках в царском дворце.
Мы прокладывали себе путь сквозь толпу, возвращавшуюся со встречи дочери фараона у городских ворот и у дворца. Однако я не видел ни людей, ни носильщиков паланкина: я уставился на красную бахрому, чтобы не смотреть на Лилит, мою наложницу, которая любила меня и которую я предал ради сомнительной милости царя Соломона и его недолгой благосклонности.
Но милостию ГОспода, да восславится его имя, я обладаю даром как бы со стороны наблюдать за собой даже в минуты душевных потрясений, что очень полезно, если не хочешь потерять способности мыслить. Я понимал, как неприглядно выгляжу, торопливо семеня рядом с паланкином, но понимал и то, что был узником своего времени, неспособным презреть его условности. Человек подобен камню, пущенному из пращи в неведомую цель. Что может он сделать, кроме как попытаться, чтобы его мысли хоть немного пережили его самого, остались как знак, пусть и невнятного начертания, для грядущих поколений. Я попытался это сделать.