Той ночью ангел тьмы вошел в наш дом, распростер свои крылья, и тень их упала на Эсфирь, любимую жену мою.
Я увидел, как изменилось от этого ее лицо, и закричал, и упал на пол рядом с ее постелью; я понимал, что произошло, но не мог этого принять.
БОже мой, БОже мой, обращался я к ГОсподу, как же это возможно, что не будет больше ее улыбки, звука ее голоса, нежности ее рук? Как может любовь ее навсегда исчезнуть во мраке Шеола, а великий свет ее души погаснуть подобно огоньку обычной свечи? Без нее я, словно ручей без воды, словно кость, из которой вынули костный мозг. Возьми одну из рук моих, ГОсподи, возьми мой глаз, возьми половину моего сердца, только подыми ее с этой постели, воскреси, дай еще пожить, пусть будет это всего пять дней, пусть даже один-единственный день. Ты создал мир и все живое в нем, что значит для тебя воскресить, одну жизнь? Как печально, что моя любовь к ней была меньше той, которую она мне дарила; чем же я возмещу это, чем отплачу, когда она мертва? Если топор срубит дерево, есть надежда на то, что оно даст новые побеги; так неужели эта женщина, сердце которой было подобно чистому роднику, значит для тебя меньше, чем одно из твоих деревьев? Молю тебя, верни ее со всеми ее мыслями, со всеми порывами ее сердца; ведь это ты ее сотворил, зачем же хочешь ты снова обратить все это в прах? Ты дал ей плоть и кровь, ты наполнил ее глаза светом, что озарял мне путь; зачем же разрушаешь ты дело рук своих, о ГОсподи, подобие свое? Если грех совершил я, покарай меня; не отпускай моей вины. Если сотворил я зло, забери меня; но зачем же ты отнимаешь жизнь у той, что была праведной и сочувствовала людям; зачем посылаешь ее в глубины, откуда никто не возвращается?
Так укорял я БОга, но он молчал, а лицо Эсфири, жены моей, становилось все более чужим.
Затем пришли Шем и Шелеф, мои сыновья, и Хулда, их мать, и отвели меня в мой кабинет. Я разорвал на себе одежды и посыпал голову пеплом. Вскоре дом заполнили соседи и левиты. Они закрыли лицо Эсфири, ее несчастное, исстрадавшееся тело и стали оплакивать ее, а кроме того, они ели и пили, похлопывали меня по плечу и говорили, что такова воля БОжья и что каждый из нас отправится туда, в страну тьмы, в долину смерти; но все это пролетало мимо меня.
На следующий день они забрали Эсфирь, положили ее на повозку, запряженную двумя коровами, вывезли за ворота Иерусалима и опустили в могилу.
26
Ничто больше не удерживало меня в Иерусалиме; кроме того, царские чиновники поторапливали освободить дом № 54 по переулку Царицы Савской. Ты больше не состоишь на службе у царя, говорили они, поэтому поспеши с отъездом. И я распродал свои небогатые пожитки, кое-что раздарил, а записи и архивы спрятал в тайном месте.
Потом я в последний раз пошел на могилу Эсфири, любимой жены моей, чтобы вознести там молитву ГОсподу. Глядя на надгробный камень, я вспомнил слова Давида, которые сказал он на смерть своего первенца от Вирсавии, и прошептал:
— Ты не вернешься ко мне, я же приду к тебе. Затем я отправился к жертвеннику. За несколько из немногих оставшихся у меня шекелей я купил кусок барашка и положил его для сожжения на алтарь, у которого совсем недавно Ванея, сын Иодая, убил Иоав. Дым стал подниматься к небу, и я понял, что ГОсподь Яхве принял мою жертву и путешествие мое будет безопасным.
На обратном пути я некоторое время постоял, наблюдая, как продвигается строительство Храма, который царь Соломон воздвигал ГОсподу; я увидел гигантские каменные блоки, тщательно отесанные и поставленные друг на друга, притвор с колоннами и капители, украшенные резными гранатами и лилиями; увидел я также исполосованные побоями и покрытые ранами спины людей, которые все это сделали, их изможденные лица и измученные глаза.
Но ГОсподь ниспослал ко мне ангела, который встал за моим плечом и сказал: «Что есть камень, что есть железо и медь, что троны царей и мечи сильных? Станут они прахом, говорит ГОсподь; но слово, правда и любовь остаются».
Весь свой скарб мы несли на своих плечах, однако у городских ворот нас остановили, как и тогда, когда мы прибыли на сорока ослах, нагруженных сундуками, коврами и ящиками с архивами. Стражник-хелефей подозвал начальника привратной стражи, тот подошел к нам и воскликнул:
— Никак опять наш историк! Да еще с таким выездом — пешком и с котомкой за спиной!
Я показал ему мои документы с царской печатью — разрешение на выезд и попросил пропустить; нас без задержки, ибо день обещал быть жарким, а нам предстоял долгий путь.
— Я вижу, что ты закончил свою работу, — сказал начальник не столько для моих ушей, сколько для всех тех бродяг, бездельников, жуликов и прочего сброда, что околачивается в воротах, — и, значит, дал этим людям то, в чем они больше всего нуждаются — Историю. — Он обратился к толпе: — Поблагодарите же Эфана, сына Гошайи, ибо его неустанными стараниями вы к своим язвам и вони получили еще и описание ваших добродетелей.
Они заржали, захлопали себя по ляжкам, даже стали кататься от удовольствия по земле; потом тесно обступили меня, моих сыновей Шема и Шелефа и Хулду, их мать.
— Расскажи-ка людям, — сказал начальник стражи, — изобразил ли ты их избранным народом, что живет в соответствии со словом ГОспода Яхве и по его закону, или написал об их злобности и глупости?
— Народ, — сказал я, — есть источник как добра, так и зла.
— Слышите, какие вы все двуликие, — ухмыльнулся начальник стражи и щелкнул своей плеткой над головами толпы, — царь же — от БОга, а также его правители и все его слуги. — Он не обратил ни малейшего внимания на пробежавший по толпе ропот и снова обратился ко мне: — А кто же ты таков? Ты не принадлежишь ни к простолюдинам, ни к избранным БОгом. Ты не относишься ни к власть имущим ни к рабам. Ты — словно змий, что, искушая, предлагает плод с древа познания; а тебе известно, что ГОсподь проклял змия, обрек его ползать на брюхе и есть землю всю свою жизнь, а человек должен наступать ему на голову.
При этих словах горячая и вонючая толпа еще плотнее обступила нас. Я видел ненависть в гноящихся глазах, грозно поднятые культи. Шем и Шелеф закричали, Хулда исцарапала лица тех, кто осмелился приблизится к ней, я же, зная слабость своих кулаков, оглядывался по сторонам в поисках помощи. И увидел приближающихся скороходов с белыми жезлами в руках, за ними несли золотисто-зеленый паланкин с красной бахромой на крыше.
И все эти нищие, зеваки, воры, разогнанные хелефеями и фелефеями, упорхнули от ворот, словно вспугнутые птицы. В сопровождении начальника привратной стражи к нам подошел Аменхотеп, главный царский евнух; он поклонился Хулде, милостиво тронул за подбородок Шема и Шелефа; мне же сказал, сопровождая свои слова изящным движением рук:
— Эфан, друг мой, я не мог отпустить тебя, не попрощавшись. Ведь оба мы в некотором смысле чужаки в Иерусалиме. Я благожелательно следил за твоей работой, а теперь, когда ты нас покинешь, мне будет недоставать тебя. Если это утешит тебя, то я могу тебе сообщить, что Лилит, твоя бывшая наложница, вполне прижилась при дворе и чувствует себя прекрасно; она услаждает своей нежностью царя Соломона и его супругу, дочь фараона. А еще Лилит поет царю любовные песни, которым ты ее научил; они задели царя за душу, и он приказал записать их, собрать и опубликовать под заглавием Песни Песней Соломона. Надеюсь, ты примешь от меня в знак дружбы прощальный подарок.
Он достал из складок своих одежд флакончик.
— Я получаю это непосредственно от изготовителя, — напомнил он, — из очень хорошего египетского дома в городе бога Солнца Ра. Пусть их аромат всегда освежает тебя и напоминает о том, что в мире евнухов невозможно вести себя по-мужски.
Я взял флакончик, повернулся и пошел своей дорогой.
Когда же мы перешли Кедрон и поднялись на высокий противоположный берег, я остановился, чтобы бросить последний взгляд на город Давида. И увидел я его раскинувшимся на холмах, и хотел проклясть его, но не смог, ибо лежало на утреннем Иерусалиме БОжественное сияние.
