Проснулся рано, поутру, с деревенскими. Вспоминал давешнее — сон, нет? Сейчас все казалось зыбким, чудным, такое с Никифоровым бывало. Приснится порой, что отец ему револьвер подарил, и потом, между снами, мучительно вспоминаешь, куда же этот револьвер задевался. А снилось часто, он наизусть знал этот револьвер, пятизарядный «кольт», старую, но безотказную машинку, свою машинку. Разумеется, никакого «кольта» на самом деле не существовало, у отца был именной «наган» вороненой стали, из которого Никифоров даже стрелял, но то — у отца.
Еще сонный, он оделся, толкнулся в дверь. Шероховатость дерева под ладонью, его твердость, вещественность убеждали — было, все было. Никифоров переступил порожек, вглядываясь под ноги. Чего ждал, что искал? Было чисто. То есть, не то, чтобы чисто совершенно, мусору хватало, но мусору обыденного, повседневного — щепочки, недокуренные самокрутки, просто клочки бумаги, дорожная пыль, кажется, следы плевков, в общем, самая обыкновенная дрянь.
Кровавых пятен не хватает?
Никифоров обругал себя «за фантазии», далеко можно пойти, если не тормознуть вовремя. Суеверия, пережиток. Что суеверие, что пережиток, он не определял. Так легче, проще. Простота нравилась, как нравится ясный, солнечный день, ключевая вода, свежеиспеченный хлеб.
Он медлил, понимая, что спускать Фимке нельзя, нельзя просто из-за принципа, и, в то же время, устраивать драку здесь? Не место, он, Фимка, вроде как на посту. При исполнении.
В раздумье он двигался по коридору, а потом решил — как получится. По обстановке.
Ломал голову напрасно — Фимки не было. Вышел, может, по нужде. Никифоров подошел к двери, прикрытой, но не запертой. А воздух снаружи бодрый, озорной. И роса. К дождю роса, или нет, кажется, наоборот? Он вглядывался, слушал, решив про себя ограничится парой подзатыльников, большего, право, Фимка не стоил.
Только ноги измочил. Росой, росой измочил, а все же…
Вернувшись в келью, он пожевал оставленное с вечера и опять улегся. На сей раз спать и не думал, просто поваляться хотел, что утреничать, но уснул. Сны остались холодные и темные, остальные разобрали до него.
— Уймись! Уймись, говорю! Найдется твой Ефим, куда денется!
В ответ причитания, частые, неразборчивые, безнадежные.
— От дура баба! Понять не может, что у парня своя жизнь. Послал я его по делу. Важному, ответственному делу. Кому попало не поручишь, а Ефим хлопец как раз подходящий, надежный. Доверие оказали, гордиться должна, а ты…
— А почему мне не сказал? Матери!
— Спешно послал, понимаешь, спешно! Ты бы шла домой, сыну-то вредишь, судьбу ломаешь!
Причитания постепенно стихали. Никифоров прибрался — лежак застелил, крошки смел. Порядок, можно гостя встречать.
Он не ошибся — Василь вошел без стука, как к своему.
— Что, парень, заспался? — а смотрел настороженно, зорко.
— Спал… — неопределенно махнул рукой Никифоров. Рассказал Фимка? Да что он мог рассказать, Клаву-то не видел. Как по двери молотил, разве? А мог. Просто взял да рассказал, и что знал, и так, трепло…
— Хорошо спал?
— Не жалуюсь, — в конце концов, какое им всем дело? Хочет — спит, хочет — на дудке играет. Деревенскими командуй.
— А то наши хлопцы так, из шкоды, шутковать любят.
— Не слышал.
— Ну и лады. Даже хорошо, что выспался. Отдохнул, значит, — Василь осматривал комнатушку — как бы просто, незначимо, но Никифоров порадовался, что навел чистоту. Все же — не в лесу живем, опять же культура…
— Не заскучал тут у нас?
— Я как-то…
— Понимаю. Но сейчас, сейчас, брат, нашлось тебе дело. Настоящее. Серьезное дело, не пустяшное, — Василь посмотрел прямо на Никифорова. Взгляд был — новый. Давеча совсем другие глаза были, нынче ж исчезла былая снисходительность старшего, даже безразличие (да, сейчас ясно стало — было оно, безразличие, просто из гордости он мысли такой не допускал прежде), а появился — интерес. Но вот что за интерес, Никифоров понять не мог. И некогда, Василь заторопил:
— Ты того, пошли, что ли, — и в голосе слышалась нерешительность, которой вчера и быть не могло.
— Куда?
— Да позавтракаем сначала.
Что будет после, Никифоров спрашивать не стал. Не пристало. Он человек взрослый, подождет.
Завтракали они там же, где и давеча, у товарища Купы. И опять без товарища Купы.
— Он занят… — как-то неопределенно сказал Василь. Мол, интересоваться не должно, не положено, а все же расскажу из вежливости. — Позже… Позже ты с ним повидаешься, он спрашивал о тебе. А сейчас… С прошлого года мы радио хотели в селе установить. Да вот некому. Ребята наши, они в науке малость слабоваты, а оно, радио, селу ох как нужно. Москву знать, — говорил Василь, а сам словно прислушивался к чему-то. — Ты — сможешь?