— Посветим ночке, — он присел у костра. Упрямые спички ломались одна за другой. — Дрянь поганая, — а челюсти свело от гнева.
— Возьмите мои, товарищ уполномоченный, — протянул коробок старшина.
Загорелась бумага, от нее — щепочки, а там и весь костер занялся.
— Какой огонь, — восхитился Иван. — Цирк!
В цирке он бывал дважды, водили взводом, и понравилось ему — очень.
Словно ящерки огненные заскакали — красные, зеленые, голубые. Языки пламени изгибались причудливо в дуги, спирали. Умельцем оказался старшина.
Здорово, — воскликнул с крыльца лейтенант. — Степан Власьевич, выйди, посмотри, бенгальский огонь, а не костер!
Басовый, тягучий звон морской волной качнул Игоря Ивановича и унесся в ночь. Откуда он? Колокола по весне поснимали, нет их. Он оглянулся.
— Потерял что, Игорь Иванович? — сержант пытался прикурить от костра.
— Звон. Слышали?
— Нет. Какой звон?
Уполномоченный посмотрел на лейтенанта. Уши помоложе.
Тот покачал головой: — Никакого звона.
— Помстилось, — отступился уполномоченный.
Они стояли у костра, расцвеченные его отблесками.
— Это соли металлов, — прервал молчание лейтенант. — Они в состав красок входят, отсюда и цвет пламени.
— Красиво, — одобрил сержант.
Иван зачарованно смотрел, как пламя лизнуло темную поверхность и с легким шипением расползлось веером. Блеснули печальные глаза — и исчезли в огне.
Дым, едкий и кислый, заставил отшатнуться. Федот зашелся в кашле.
— Не нравится? Ступай, — разрешил сержант.
Наконец, огонь устоялся, потерял разноцветье.
— Выгорела краска, — с легкой грустью сказал лейтенант.
— Гореть дерево долго будет, — оценивающе прикинул старшина, — такие уж дровишки. Топор где попало оставлять не след, — он подобрал его.
А уполномоченный все прислушивался, вертел головой, но звона не было — лишь надсадный кашель Федота беспокоил из темноты.
— Хватит, — Игорь Иванович помахал листом бумаги. — Остальное в городе допишу, — он спрятал бумагу в бювар, завинтил крышку походной чернильницы.
— Переставь лампу на окно. И ставни прикрой, — попросил сержант.
— Не душно будет? — уполномоченный отодвинул портфель.
— Переможемся. С открытым мы как в тире, любой лишенец подстрелить может, — сержант расставлял на столе еду: круг копченой колбасы, вареная картошка, сало, лук, малосольные огурцы, яйца и, последнее — высокая бутыль мутного первача. — Кушать надо в безопасной обстановке.
— И я захватил, — уполномоченный поставил бутылку поменьше.
— Рыковка? Градус, конечно, слабоват, но сгодится.
— А вот и мы, — лейтенант вошел в комнату, в руках — стопочка тарелок, стаканы, под мышкой зажата связка свечей. — Мобилизовал на кухне.
— Наливай, лейтенант, общество доверяет, — чекист содрал шкурку с колбасы.
— Стаканчик граненый, наган вороненый, горилка чиста, как слеза, — напевая вполголоса, лейтенант раскупорил бутылку. Уполномоченный изучал свечи.
— Обгрызенные какие-то. И зубы не крысиные, человеческие, — он вставил одну в подсвечник.
— Садись, Иваныч, — позвал сержант. стакан застыл в его руке. — За успешное окончание мероприятия… какое оно в списке-то? Два дробь одиннадцать!
Тяжелый пласт штукатурки, весь вечер отчаянно цеплявшийся за истерзанный взрывом камень, оторвался и полетел вниз. в падении он развернулся и, ударившись плашмя о пол, раскололся на сотни маленьких кусочков.
Иван вздрогнул. Зябко. Шумит, и шумит. Он покосился на церковь. Сыплется помаленьку. Это ничего, пожалуй. К лучшему. В сон клонить не будет.
Он представил себе кастрюлю борща — наваристого, густого, воткнешь ложку — стоит.
Отгоняя видение, Иван бодро зашагал вдоль фасада: двадцать шесть шагов — кругом, двадцать шесть шагов — кругом, и размытая тень его в несильном пламени костра скользила по стене дома, припадая к окном и неохотно отрываясь от них.
Хохот из командирской комнаты заставил старшину приоткрыть глаза. Гуляют начальники, угомониться не могут. Пусть себе гуляют.
Он повернулся на бок, натянул на голову одеяло, отгораживаясь от прошедшего дня. Тепло разливалось по телу, баюкало.
Федот долго смотрел на спящего старшину, потом смахнул крошки со стола, прикрутил фитиль рампы и, положив голову на руки, задремал.