В большинстве занимающихся женщин Сайхун распознал служанок. Он тут же вспомнил, что несколько раз слышал, как служанки ночью убивали забравшихся в поместье непрошеных гостей, удушив их своими поясами, прошитыми стальной нитью. Теперь Сайхун видел все упражнения, которыми занимались женщины: здесь был и бой с воображаемым противником, и парные учебные поединки, и удары по мешочкам с песком, и отработка приемов на деревянных манекенах, и многое другое.
В центре тренировочного зала стояло сто восемь пирамид, сложенных из изящных плошек для риса. Каждая пирамида состояла из пяти плошек – четыре образовывали основание, а перевернутая пятая находилась наверху. Итак, сто восемь пирамидок, каждая на расстоянии шага от остальных, образовывали на полу узор в форме цветка сливы.
Две служанки вели бой, стоя на этих самых пирамидках. Привыкая ступать на плошки из тонкого фарфора, ученицы укрепляли свои ноги и совершенствовали свое умение сохранять равновесие; кроме того, прыгая с одной пирамидки на другую, они еще занимались цишун. Все это делалось во время боя, между прыжками и ударами, нацеленными в самые уязвимые к надавливанию точки. Но движения их ног были настолько уверенными и точными, что ни одна плошка не была ни разбита, ни перевернута.
И все-таки, несмотря на свою опытность, женщины-бойцы иногда все же допускали ошибки. Когда происходила очередная оплошность, Ма Сысин, внимательно наблюдавшая за всеми в зале со своего кресла, лично демонстрировала свое владение цингун. Она вставала с кресла и, размахивая раздвоенной бамбуковой палкой, скользящими прыжками покрывала двадцатифутовое расстояние, чтобы наказать неуклюжую ученицу.
Через некоторое время Ма Сысин отпустила женщин: занятия подошли к концу. Сайхун с нетерпением приник к отверстию в крыше, надеясь увидеть, какие упражнения будет выполнять его Бабушка. Но Ма Сысин вышла в смежный зал, плотно притворив за собой двери. Ее личная техника боя была тайной для всех без исключения.
Вечером Сайхун тихо сидел в тени павильона своего деда. На какое-то мгновение солнце бросило на землю последний закатный луч – и вот уже бысгро сгустилась сумеречная синева, а по бокам от желтого, как воск, диска луны засверкали капли Млечного Пу га. Воздух заметно посвежел, вечерний ветерок усилился, гоняя по рябой поверхности пруда багряные листья клена.
На крошечном островке посреди пруда в окружении листьев лотоса возвышался небольшой бельведер с остроконечной черепичной крышей, колоннами красного дерева и резными оконцами по бокам. Блики неверного света от опальных домов поместья едва прорисовывали его контуры, зато внутри бельведера мерцало пламя одинокой свечи.
Сайхун разглядел внутри фигуру бабушки: Ма Сысин сидела, прижимая к себе китайскую арфу. Она распустила свои не знавшие ножниц волосы, и густая, белая, как снег, пелена покрыла всю ее спину. Шелковая рубашка с вышитыми на фоне цветов глицинии черепахами и осенними листьями гармонировала с окружением. Бабушка сидела совершенно прямо, расслабившись, сбросив груз дневных забот, позволяя времени неспешно струиться мимо. Потом ее словно вырезанные из слоновой кости пальцы медленно легли на струны. Едва коснувшись струн подушечками пальцев, Ма Сысин тут же отметила разницу в их диаметре. Тогда она взяла первую ноту; послышался робкий, нежный звук. И тут же по дворику разнеслась песня. Отдельные пассажи в ритме стаккато жалили слух, словно крохотные кинжалы, другие плыли медленно и плавно над недвижной поверхностью пруда; иногда нота, завершая куплет, одиноко вибрировала в воздухе, словно тихое рыдание.
Гуань Цзюинь сидел внутри павильона и читал тоненький томик стихотворений Сю Дунпо. Ритм арфы естественно ложился на размер стиха. Старейшина ощущал умиротворение. Как бы сумбурно ни протекал день, прохладный вечер всегда приносил благословенное одиночество. Иногда Гуань Цзюинь вместе с Ма Сысин сочинял стихи, в других случаях уединялся, чтобы предаться живописи, каллиграфии, боевым искусствам – или той же поэзии. Чем бы ни занимался в эти часы уединения с самим собой предводитель клана Гуань, он неизменно дорожил мгновениями вечерней гармонии и делился мыслями о возрождающемся биении жизни только со своей женой да с внуком.
– Дедушка!
Гуань Цзюинь взглянул на притихшего рядом с ним Сайхуна. Мальчик только что отвернулся от окна и завершил просьбу:
– Дедушка, расскажи мне что-нибудь.
– Что же ты хочешь услышать?
Сайхун внимательно посмотрел на руки деда, вспомнил о временах, когда он наблюдал, как дед выполнял упражнения из придуманного им самим стиля – стиля Кровавого Копья, – и тут ему пришла в голову мысль:
– Я хочу побольше узнать о Бай Мэе.
Гуань Цзюинь рассмеялся и согласно закивал головой, бережно отложив в сторону томик стихотворений.
– Что ж, слушай внимательно, Сайхун. Когда мы беседовали в последний раз, я начал рассказывать тебе о Бай Мэе – Монахе с Белыми Бровями. Он был великим даосом, настолько сведущим в тонкостях внутренней алхимии, что никакие удары, ни одно оружие не могло нанести вред его телу. Кроме того, Бай Мэй изобрел свой собственный боевой стиль. Этот стиль был единственным в своем роде, потому что он не был основан ни на философской идее, ни на подражании движениям животных – он был основан на движениях человека.
Бай Мэй был самым настоящим отшельником, но мир преследовал его. Куда бы ни отправился Бай Мэй, ему не удавалось отделаться от человеческого общества. Две группировки рыскали везде, пытаясь отыскать Бай Мэя с его совершенным искусством боя. Одна группировка состояла из правителей Цинской династии, которые стремились перенять непобедимый стиль Бай Мэя; во вторую входили повстанцы, надеявшиеся с помощью мудреца свергнуть власть императора. Все они понимали: тот, на чьей стороне будет Бай Мэй, получит неоспоримое преимущество в битве – если, конечно, овладеет тайным искусством даоса. Поэтому и те, и другие старались найти Бай Мэя, чтобы склонить его на свою сторону или хотя бы убить.
Но Бай Мэя совершенно не интересовали эти интриги, так что в конце концов он решил со свойственной ему гордостью и уверенностью ответить на угрозы. Собрав семьдесят два своих ученика, Бай Мэй лично атаковал Запретный Город императора. Однако, ворвавшись в здание императорского дворца, он столкнулся с неожиданным поражением: кто-то заранее предупредил армию Императора о готовящемся вторжении, и превосходящие силы солдат схватили даоса и его сподвижников.
Император вышел к пленным и принялся осыпать их насмешками. Однако, продолжил затем правитель, он готов проявить свою благосклонность: если Бай Мэй и его люди присоединятся к императорской армии, то тем самым они сохранят себе жизнь. Выбора у Бай Мэя не оставалось. Так он стал личным стражем самого Императора.
Сам Император не боялся наемных убийц. Он был искусным знатоком боевых искусств и нередко лично сражался с весьма именитыми противниками. Среди приближенных Императора были даже более удивительные воины, чем Бай Мэй. То были таинственные, даже странные богатыри, многие из которых были родом из далеких стран – таких, как Персия или Тибет.
Между тем повстанцы скрылись за стенами Шаолиньского монастыря, все еще надеясь свергнуть империю. Они жили монашеской жизнью и тренировались в шаолиньских стилях единоборств, продолжая вынашивать планы восстания. Поскольку все они были убежденными революционерами и опытными бойцами, Император не собирался оставлять в живых таких противников. И тогда он послал в Шаолинь Бай Мэя и свою армию. В битве монастырь был разрушен и сожжен; почти все монахи погибли, не исключая и самого настоятеля монастыря, который потерпел поражение в личной схватке с Бай Мэем.