4.
Когда меня ввели в новый, третий «В», класс, урок уже начался. Прервав его, немолодая учительница с необычным именем Павла Андреевна представила меня:
— Дети, с сегодняшнего дня вместе с вами будет учиться новый ученик. Раньше он учился в соседнем классе. Может быть, кто-нибудь из вас с ним уже знаком. Вам нужно будет строго к нему отнестись — он побил своего товарища до крови. Я надеюсь, вы не позволите ему хулиганить и дадите отпор, если он будет вести себя плохо. Его зовут…
Острая обида полоснула меня. Почему? Ведь я всегда старался быть хорошим мальчиком. А Юрка сам начал драку. И я вовсе не избивал его, я только не позволил ему бить меня. Почему же меня назвали хулиганом? К острому чувству позора изгнания и горечи от потери старых друзей прибавилось ощущение несправедливости. Но говорить мне не дали. С этого дня я очутился в совсем непривычной для меня атмосфере. Вроде бы ничего дурного не происходило, но вокруг меня воздух был пропитан напряженностью. И довольно скоро эта напряженность разрешилась вполне предсказуемым для взрослого, но совершенно неожиданным для меня образом.
Как-то раз, а дело происходило уже в марте, после урока физкультуры мы вернулись в классную комнату и стали переодеваться. Вдруг мой сосед по парте, Володин, злобно обратился ко мне:
— Ты чего бросил свои штаны на мое место? — И тут же ударил меня кулаком в грудь.
Мальчик был рослый и крепкий. Не думаю, чтобы его удар оказался достаточно силен. Тем не менее я ощутил острую боль в сердце и буквально упал на скамью. «Скорая» отвезла меня домой, а два дня спустя я уже лежал в городской детской больнице. Вряд ли у меня обнаружили что-то серьезное, однако незадолго до этого я уже лежал в районной больнице, кажется, по поводу чрезвычайно тяжелой ангины, сопровождавшейся осложнениями. После длительного обследования мне поставили диагноз «ревмокардит» и направили на дополнительное обследование после завершения учебного года.
А в классе ждали перемены. Во-первых, меня освободили от уроков физкультуры. К этому времени я уже почувствовал разницу между собой и гораздо более крепкими физически ребятами из третьего «В», на что мне постоянно указывал учитель, молодой парень. (Сразу скажу, учителя физкультуры — по крайней мере, мужчины — меня никогда не жаловали, и если у меня появлялись какие-то достижения и даже некоторый авторитет в классе, то это происходило вопреки установкам и воле преподавателей.) Это не добавляло желания лазать по канату или подтягиваться на перекладине. И не улучшало отношения ко мне мальчишек. Кроме того, мама заставляла меня зимой надевать кальсоны, что вызывало постоянные издевки мальчишек, а переодеваться мы могли только в общем зале, и снимал и надевал я эти злосчастные кальсоны прямо под насмешливыми взглядами одноклассников. Так что освобождение от физкультуры воспринималось мною как дар судьбы. И хотя это решение снизило мой социальный статус в классе — из хулигана, а значит, потенциального лидера, превратив в полупрезираемого аутсайдера, — я освободился от слишком очевидных унижений, которым подвергался как со стороны учителя, так и со стороны некоторых ребят. В каком-то смысле я избавился от одного из пространств напряженности.
Во-вторых, изменилось что-то и в отношении ко мне учительницы. Она стала реже одергивать меня на уроках, пересадила на другой край класса, почти к самой двери. Моим соседом по парте оказался верзила Матюхин, самый трудный ученик в классе, а возможно, и во всей школе. Второгодник, года на два старше меня и намного выше любого нашего одноклассника, был он парнем добродушным и совершенно не агрессивным. При этом он абсолютно отказывался учиться, и ему ставили тройки только потому, что в семье Матюхина росло одиннадцать детей, и родители не могли даже прокормить такую ораву, отдавая заработку все свои силы. Учительница понимала проблемы Матюхиных и, мне казалось, даже несколько симпатизировала этому мальчику. Сзади нас, напротив, сидели лучшие ученики класса, полуотличники Баев и Шуряк, ребята спокойные, благовоспитанные. Уже совершенно не помню, из какой семьи происходил Баев. С ним, тихим, почти бессловесным приложением к Додику Шуряку, отдельных отношений у меня так и не сложилось. Но зато с течением времени я подружился с Шуряком, и надолго он стал для меня самым интересным товарищем в классе.
Но это случилось несколько позже, осенью 1958-го, а пока, окруженный с одной стороны отличниками, а с другой — девочками, я избавился от постоянного ожидания конфликта. Домой из школы мне уже приходилось идти не с драчливым Юркой, а с Додиком, который тоже жил на Пироговской, возле Дома офицеров. Никакой симпатии ко мне, хулигану, Додик, выросший в семье рафинированных интеллигентов, разумеется, не испытывал. Его отец, кандидат наук, заведовал, насколько я помню, отделением в какой-то клинике — предел мечтаний моей мамы. Подходя к Дому офицеров, мы прощались — насколько я помню, в третьем классе я так и не побывал в его квартире ни разу. Однажды после некоторого отсутствия в школе я зашел к нему, чтобы узнать домашнее задание, Додик вышел, притворив за собой дверь, и дал мне переписать задание в дневник прямо на лестничной клетке — не более того.