Мне не запомнились ни ее имя, ни даже ее лицо. Единственное, что я помню — украинизмы в ее речи и специфический выговор, обличавший в ней сельскую жительницу. В некотором отношении меня это радовало. Мне казалось, что у нас должно возникнуть чувство солидарности: ведь мы оба деревенские, оказавшиеся в городском окружении. Кажется, что-то подобное я ей и сказал, но она ответила лишь жестким и злым взглядом. Почему? Быть может, честолюбивая девушка так стремилась казаться городской, что разоблачение в ней сельского жителя вызывало раздражение, а я служил прямым укором? Я видел много таких людей. Из них часто получались скрытые националисты, да и открытые тоже. Эти люди, отторгавшиеся интеллигентной городской средой в силу амбициозности, соседствовавшей с культурной несостоятельностью, любили утверждать, что к ним относятся плохо исключительно из-за презрения к украинскому языку. Именно где-то в третьем классе я впервые услышал от отца: «Нет эрудиции, впадаем в амбиции». Не об учительнице ли?
А может быть, наоборот? Преодолевая невероятные трудности послевоенных лет, молодая женщина своими усилиями добилась цели и с отвращением отнеслась к привыкшему быть любимчиком капризному сопляку, сызмальства искавшему покровителей? Разве сейчас поймешь? Только достоверно помню, что те несколько месяцев, которые мне оставались в этом классе, превратились в муку мученическую. Возможно, я сам давал поводы для этого. Помню один случай.
В начале третьего года учебы я сидел за дальней партой (во втором классе — за второй, у учительского стола). Соседкой моей оказалась Светка Бабаева, которая всегда сидела только у дальней стены в среднем ряду. Каким-то образом она переместилась ко мне за предпоследнюю парту у окна. Возможно, потому, что за лето мы успели немного сдружиться. На одном из уроков — случилось это солнечным осенним днем, значит, в самом начале осени — она предложила мне поиграть в игру и написала слово «Ленинград».
— Прочти, — сказала она.
— Ленинград.
Она зачеркнула букву «г».
— Прочти!
— Ленин рад.
Тогда она заново написала слово и зачеркнула букву «р».
— Ленин гад.
Мое возмущение не знало предела. Я поднял руку. А когда учительница дала мне слово, сообщил, что Светка пишет «Ленин гад». Готовый Павлик Морозов.
Надо сказать, что учительница не упустила возможности предать меня порицанию за ябедничество, сказав Светке ничего не значащие слова. В итоге посрамленным оказался я сам. Естественно, что отношения со Светкой испортились и она очень быстро снова заняла место за партой в конце среднего ряда.
К сожалению, я не извлек урока, и в пятом классе ситуация повторилась с еще большими неприятностями для меня. Но тут уж я получил урок на всю жизнь. А в третьем классе я чувствовал, что меня унизили. Учительница вовсе не хотела помочь мне усвоить представление о том, что кляузничать нехорошо, она хотела только выставить меня ничтожеством. Но разве я могу не сомневаться, что так оно и было? Разве не могло мое скверное воспитание и столь же безобразное поведение вызывать раздражение? Не у всякого педагога хватало сил со мной бороться. Единственное, что меня смущает, так это то, что на моей стороне неизменно стояли самые интеллигентные учителя, а моими противниками чаще всего оказывались те, кто противостоял этим интеллигентам...
Смутно помню, с чего начался открытый конфликт с новой учительницей.
Стоял сентябрь. Теплая осень. Желтеющие деревья под пронзительно синим небом. Я шел домой из военного городка и у самой арки нашего двора увидел на асфальте небольшую пачку фотографий. Подняв их, увидел фото обнаженной женщины. До этого я встречал две фотографии — сейчас могу сказать, вполне целомудренных — нагих девушек, их показывали мне тайком и с уведомлением, что за такие фотографии могут посадить, поскольку порнография — преступление. В нашем мире тотальной скромности — у меня язык не поворачивается сказать «ханжества» — легко верилось, что это правда. «Порнография» считалось страшным словом, и, увидев «порнографию», я немедленно спрятал пачку слегка склеившихся фото в портфель. Разумеется, не приходилось думать, чтобы выбросить их — несомненно, у меня в портфеле лежало целое богатство. Но столь же несомненно, что взрослые этого не должны увидеть.