В камере Анасис присел напротив Леонарда за тем же столиком, что и в прошлый раз, и осмотрелся. Тюрьма как тюрьма, камера как камера. Ничего за несколько дней не изменилось. Леонард выглядел неплохо. Нисколько не удручён, скорее, напротив, вид вполне сосредоточенный, разве что прибавилось седины или, точнее, тёмных волос сильно поубавилось, так что почти и не осталось уже. Главный хранитель, как всегда, попытался не выходить из своей роли добрячка, взял тон искренний, сочувственный, но очень скоро заметил, что переигрывает. То, что раньше получалось само собой и со стороны выглядело как настоящая расположенность к собеседнику, сейчас давалось со страшным трудом через имитацию сочувствия. И вот теперь в камере у Леонарда Главный хранитель ощутил, что его былые навыки, как сказали бы некоторые философы прошлого, "к осуществлению себя в симулятивной реальности", явно иссякли и что очень хотелось бы не расточать словеса, но как следует избить этого упрямца своим руками, точнее -- кулаками! В кровь, вдрызг, до выбитых зубов и сломанной челюсти... Глухое томящее раздражение, ранее таившееся в сердце Анасиса, перестало скрывать себя и выросло в яростного зверя, рвущегося из клетки вон, пытающегося грызть металлические прутья, хотя это не могло дать ни свободы, ни окончательного самоуспокоения. Да, для деятеля, облечённого властью, неумение сдерживать себя крайне опасно и однажды может поставить под сомнение саму способность обладать вожделенной властью. Но Анасис уже утратил другую не менее важную способность: критически осмыслять своё поведение применительно к окружающей действительности.
-- Да пойми ты наконец, Леонард, -- говорил Анасис пока ещё спокойным и задушевным тоном, -- я ж тебе и твоему сыну не враг! И даже этому твоему Чужестранцу я вовсе не желаю зла! Но нужно найти определённый компромисс...
-- Ты хочешь сказать, -- усмехнулся Леонард, -- как в прошлый раз: чтобы и волки были сыты и овцы целы?
-- Леонард! Брось ты эти афоризмы! -- Главный хранитель уже не помнил, какие слова произносил он недавно в этой камере. -- Ситуация слишком трагичная, не до шуток!
-- Почтенный хранитель, а когда ж ситуация была принципиально иной? В Эллизоре и вокруг него и не бывает иначе!
Анасис помолчал, стараясь подавить в себе нарастающую злобу. Пока ему это ещё удавалось, но с большим трудом.
-- Понимаешь, Леонард, поскольку история с Чужестранцем стала достоянием гласности, то судебного процесса уже не избежать... Чужестранец арестован и заключён здесь же, в тюрьме... Арестованы и те, кто был с ним!
Анасис сделал паузу, стараясь понять, как это заявление подействует на Леонарда, но тот остался спокоен и в ответ сказал:
-- Только не надо меня шантажировать. Я знаю, что Оззи и Белла на свободе. Но если ты попытаешься причинить зло Эндрю и Силентиусу, то не думай, что я буду помалкивать на суде, который ты задумал. Единственное, о чём мы можем договориться: пусть все обвинения будут предъявлены мне, и тогда я постараюсь промолчать о некоторых фактах настоящего и прошлого, которым я свидетель и от обнародования которых может быть худо и тебе, почтенный хранитель!
Анасис чуть не задохнулся от нахлынувшей ненависти. Кто из служителей тюрьмы мог донести Леонарду о том, кто арестован по делу Чужестранца, а кто -- нет? Да, в этом нет ничего удивительного, у Леонарда везде имеются доброжелатели, если исключить возможность подкупа. Анасис не смог более сдерживаться, выхватил из-за пазухи письма, взятые Корнилием у слуги Леонарда Рона, бросил их на стол и заорал:
-- Вот, посмотри, какие у меня есть доказательства твоего заговора! Что ты сможешь против этого возразить?! Твоего слугу уже съели собаки, а всех твоих сыновей я, если захочу, привлеку к суду только на основании этих писем, Леонард!
Гнев душил Анасиса, он брызгал слюной и размахивал руками. Ранее Анасис лучше управлял собой и вряд ли позволил бы овладеть собой такой вспышке ярости. Но сейчас происшедшие из-за болезни изменения взяли верх над Главным хранителем -- и уже не Анасис владел собой, но страсть гнева владела им.
Леонард не остался равнодушен к известию о гибели своего старого слуги. И если Анасису недавно мерещилось, что он готов в кровь разбить лицо своего недруга, то это всего-навсего было плодом разгорячённого воображения. Анасис в физическом плане не был бойцом и драться совершенно не умел, чего нельзя было сказать о Леонарде. Отец Оззи молча поднялся из-за тюремного стола и коротким, но сильным движением руки ударил Главного хранителя в челюсть.
Тот, громко всхрюкнув, мешком повалился на пол. Не теряя ни секунды, Леонарад заколотил в дверь камеры, крича:
-- Помогите! Главному хранителю плохо!
Тюремный страж, раненный Оззи, умирал. Сама по себе рана не была смертельной, но занесённая инфекция вызвала заражение крови. И не было соответствующих лекарств, чтобы победить развившийся сепсис. Оззи находился в карцере и ещё не знал об этом, но зато знала Белла, которая ухаживала за человеком, умирающим от раны, нанесённой любимым ею человеком. В том, что в её душе живет любовь к Оззи, она уже не сомневалась. И с особой остротой она осознала это, глядя на умирающего стража, слушая его хриплое дыхание и бред, в котором он часто звал какую-то Ольгу. Чего только не побеждает любовь! Говорят даже, она сильней самой смерти. Но, к сожалению, не всегда, увы...
Да, Белла сострадала стражнику, снедаемому смертным огнём, но ещё большая скорбь томила её из-за того, что Оззи виновен в этой смерти, эта смерть могла навлечь беду на её Оззи! Белла в этом смысле была естественно эгоистична. Нет, она не черства сердцем, но всё же выросла в жестоких обстоятельствах своего времени, когда сражения, схватки, раны и смерть вокруг были привычным делом. Стражник тоже пал жертвой обстоятельств, и поэтому её сострадание имело пределы. Но следующей жертвой этих же обстоятельств мог оказаться Оззи. Мамаша Зорро заявила об этом совершенно прямо, как только стало ясно, что жизнь раненого тюремщика в опасности: "М-да, вон как получается, -- почесала она свою давно не мытую голову. -- Я всегда говорила, что колотые раны куда хуже рубленых! Если он помрёт, твоему дружку может не поздоровиться. В Маггрейде не любят, когда убивают своих..."
Но какое дело Белле до характера ран, словно Оззи, перед тем как ударить алебардой, задумывался, какую рану он может нанести: колотую или рубящую? Теперь важней понять, как и чем можно помочь Оззи? Трудно было здесь что-то придумать. Кроме брата Оззи, Фаддея, в Маггрейде больше никого и ничего нет -- ни связей, ни денег. Даже её отец являлся обыкновенным чиновником Эллизора, главным специалистом по улову рыбы, что не имело никакого значения в Маггрейде, тем более для его законов, чиновников и особой тюрьмы клана. Просто какой-то рок тяготел над ними: только они избавились от одной смертельной опасности, как случилась другая! Но сидеть и скорбеть, ожидая, что этот противный рок учинит снова, было вовсе не в характере Беллы. Так же, кстати, как и не в характере Оззи!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАДИАТОРСКАЯ ШКОЛА
Главный советник Империуса Сарторий был частым гостем в центральной гладиаторской школе и дружил с её директором Эфроном. Конечно, начальник гладиаторов -- человек совсем другого круга. В прошлом -- один из чемпионов боев без правил, боец с жёстоким и грубым характером, и, тем не менее, Сарторий не только не боялся дружить с ним, но в душе чувствовал странную привязанность к этому медведеобразному мужику с бугристым лицом и кривым перебитым носом. "В нём есть что-то непритворное, настоящее, -- думал Сарторий, переступая порог гладиаторской школы, -- как и во всём этом заведении! А то за последние годы вокруг очень многое обросло жирком, двоедушием, но гладиаторские схватки ещё остаются почти чистой монетой". Да, именно "почти", потому что в последние годы тенденция экономить силы и жизни гладиаторов возобладала. Постановочные трюки сами собой вошли в практику. Это и не мудрено: хороший гладиатор стоит слишком дорого, чтобы бездумно рисковать его жизнью. От гибели на ринге, естественно, никто не застрахован (особенно в столкновениях с мутантами), но это разные вещи: безрассудство на потеху публике или оправданный риск, той же публике умело щекочущий нервы.