“Лицо все стесано”.
В этом бесконечном темном туннеле нужно обезличивание, подумал он.
“Похоже, чертов ублюдок помрет”.
“Да, ты только погляди на него - вот-вот копыта отбросит”.
Он вдруг почувствовал, что какая-то сила поднимает его в воздух, и он зависает с нескольких милях над землей. Тело его невесомо скользит в носилки, затем в скорую и, сквозь городскую толчею, дальше, вверх по холму, к дому бабушки… Стоп. Не было у меня бабушки, подумал он. Не было ни деда, ни отца, ни матери, ни сестер, никого вообще. Все, что у меня есть - их деньги. Много, слишком много денег.
Снова свет. На этот раз белый, ровный. То и дело подпрыгивая и ударяясь, его тело катится куда-то вниз, но не в туннель. Вниз…по коридору…в операционную.
“Кто это?”
“Бумажник есть?”
“Ого, как набит “зелененькими”. Нет, ты только посмотри, сколько у него денег! Да кто он такой, этот парень? Жаль, водительских прав нет.”
“Естественно - в прошлом году их у него отобрали”.
“Ты-то по чем знаешь?”
“Что, не узнал этого доходягу? Это же Гален Сорд.”
“Черт, точно, он. Из этой, как ее - “Пост”. У него еще берлога в Трамп Тауэр - хорошо устроился, ублюдок”.
“Никогда его там не бывает. Вечно где-то шляется…”
“Думаешь, у него есть кто-то, кому нужно было бы сообщить?”
“Здесь в карточке значатся Асквиз и Марджорибенкс. Адвокаты?”
“Да, адвокаты. Ты что, совсем ничего не помнишь? У этого парня семьи и в помине нет”.
“У него вообще ничего нет”.
Даже надежды, подумал он. Даже надежды.
“Ну и ночка, джентльмены. Что ж, попробуем сделать все, что в наших силах”.
“Приступайте, док.”Он ощутил холодный пластик, кольцом охвативший губы. Сквозь сгустившуюся кровь хлынула холодная сухость, раздирая горло, и он непроизвольно глубоко втянул в себя кислород. Обломанные концы ребер обручем сдавили внутренности.
“Давление сто пятьдесят”.
Сквозь волну нарастающей боли он почувствовал, как игла глубоко вошла в его тело. Глубже, думал он, еще глубже, а теперь уходи, чтобы не осталось и воспоминаний.
Откуда-то вынырнула мысль:”Странно”. Обычно, когда представляешь свои последние минуты, возникает уверенность, что в этот момент перед твоими глазами должна пронестись вся твоя жизнь. Почему же меня обуревает лишь одно желание - забыть обо все? Забыть обо всем…
“Мы должны заставить его заговорить”.
“Здесь? С такими-то повреждениями? Ты только взгляни на его ребра - все наружу повылазили”.
“Давай, подключай О.Р. Провентилируй легкие, постарайся вернуть его в сознание и молись, чтобы он продержался еще минут пять на этом свете и успел…”
“Черт, кто-то ломится в дверь… Это полиция! Фараоны с минуты на минуту будут здесь. Плохо. Очень плохо”.
“Но тогда…”
“Ладно. Давай, док, вперед, у этого парня еще есть шанс. А плакать по нему все равно никто не станет. Поработаешь здесь с мое - поймешь”.
Они даже не попрощались. Он услышал лишь легкий шелест простыней, отгородивших его от остального мира. Послышалось тихое бульканье кислорода. У него оставался шанс. Никто по нему не заплачет. И он ни по кому не скучает. Только по тем, кого у него никогда не было. Мать. Отец…
Гален Сорд одинок. Туннель ждет…
“Открой глаза”.
И он открыл глаза.
Ибо впервые после того, как в лицо ему ударил свет от фонарного столба в нижней части Манхеттена, на который со скоростью восьмидесяти миль в час натолкнулась его “Теста Росса”, Гален Сорд открыл глаза и понял, что до сих пор сохранил способность видеть. Очертания операционной проступали словно в дымке. Голоса полицейских едва доносились сквозь густую пелену забытья. Он гневно глянул перед собой, больше всего на свете желая вновь погрузиться в мягкие объятия темноты. Он глянул перед собой и увидел… себя?
Нет, нет, поспешно подумал он. Мои волосы черные, а этот блондин. Нос у меня ровнее, тоньше, а у него несколько вздернут. Но глаза… Я уже видел прежде эти глаза… глаза его матери?
“Как ты мог?”
Сколько печали в этих глазах, в этом голосе, в этих… да, но ведь он даже не разжимает губ. Сорд попытался ответить вопрошавшему, что тот не прав, что говорить так нехорошо, но был не в силах произнести ни слова.
“У тебя есть предназначение”.
Мое тело разрывается от боли, подумал Сорд. Внутри меня полнейшая опустошенность. Я во всем раскаиваюсь и обо всем сожалею, и хочу сдаться - впрочем, так же, как привык сдаваться всю свою жизнь. И никакого предназначения у меня нет.
“Ты должен бороться”.
“Я не могу бороться”.
“Никто не станет бороться за тебя”.
“Я…я не должен бороться”.
“Я знаю. Но все это скоро изменится”.