Ей больше всего нравились сионисты, которым она улыбалась чаще, чем другим.
Вскоре у Шейны стал бывать высокий парень с тонкими чертами некрасивого живого лица. Он не вступал в идеологические споры, а оставшись наедине с Голдой, пытался объяснить ей, что такое соната.
Его звали Морис Меерсон. В 1917 году он сделал Голде предложение. «Мы поженимся, — сказала Голда, — если ты поклянешься, что поедешь со мной в Эрец-Исраэль». Жених пожал плечами и согласился.
Молодая пара поселилась в Иерусалиме. Каждое утро на балконе, за чашкой кофе, Морис слушал длинные монологи своей супруги. Она никогда не говорила о будущем семьи, об их совместной жизни. Она упоенно рассказывала о рабочем сионизме, о коллективной ответственности, о грядущем возрождении, о кознях ревизионистов. Высказавшись, Голда целовала мужа и убегала заниматься сионистскими делами до поздней ночи.
Морис грустно плелся в комнату и слушал на граммофоне «Девятую симфонию» Бетховена. Родилось двое детей, но это не отучило молодую мать пропадать до полуночи на собраниях. Морис еще пробовал говорить с ней о детях, книгах, искусстве, музыке. В ответ он слышал: — сионизм, сионизм, сионизм.
Наконец этот обреченный брак распался.
В автобиографической книге «Моя жизнь» Голда писала: «Я должна была оставаться собой. Не могла меняться. Поэтому муж не нашел во мне той женщины, которая была ему нужна».
Голда забрала маленьких Сару и Менахема и переехала в Тель-Авив.
Морис остался один в иерусалимской квартире. По субботам он приезжал в Тель-Авив, рассказывал детям сказки, говорил с ними о музыке. Морис Меерсон скончался в 1951 году. Голды не было на его похоронах — она находилась в заграничной командировке.
Молодая мать, оставшаяся с двумя детьми, все свое время проводила на заседаниях, собраниях и конференциях. Руководители рабочего сионистского движения очень быстро оценили ее энергию, способности, упорство, ум, прекрасный английский и западный лоск, которого им самим так не хватало. Ее часто посылали в Америку, откуда она возвращалась с полным чемоданом чеков. Голда умела вышибать слезу у американских евреев и заставить их раскошелиться. Она знала их психологию.
— Голда, — спросил однажды Бен-Гурион, — ты привезешь деньги?
— Когда я их не привозила, Давид?
— Нужно много.
— Привезу много.
— О чем ты с ними будешь говорить на этот раз?
— О воде.
— О воде? — удивился Бен-Гурион.
— Да.
И она говорила о воде.
— Трудно, трудно, трудно, — начала Голда свою речь перед американской аудиторией. — У нас нет даже воды. Сначала я купаю двух своих маленьких детей. Потом в этой же воде стираю их пеленки. Затем стираю в них свое платье. Но воду, упаси Боже, не выливаю после всего этого, а использую для мытья полов.
Американские евреи слушали, смахивали слезы и вынимали чековые книжки.
Ее никогда не было дома. Детьми занимались приходящие служанки, а потом долгие годы няня Техила Шапиро. Она шила, стирала, готовила и пела песни Саре и Менахему, в то время как мать занималась идеологической работой. Няня спала на раскладушке в детской комнате, мерила им температуру и давала лекарства, когда они болели.
Иногда появлялась Шейна. Строго спрашивала няню, дает ли она детям витамины, после чего шла домой и писала сестре письмо, в котором в сотый уже раз спрашивала, почему позволяет партии издеваться над своими детьми.
Голда отмахивалась от критики в свой адрес, как от назойливых мух. Всю неделю, с утра до поздней ночи, она занималась партийными делами. В пятницу возвращалась домой вечером. Целовала детей. С волнением рассказывала им о последней речи Берла Кацнельсона, объясняла трудные слова. И укладывала чемоданы. В субботу утром она уже отправлялась в Америку.
Рассказывает няня Техила Шапиро: «Я все делала: мыла, стирала, готовила, отправляла детей в школу, готовила с ними уроки, читала им книжки. С Менахемом было очень трудно. Он так нуждался в материнской ласке. Я помню, как он безжалостно избил Сареле. Я не могла его утихомирить. Сареле была такая сладкая. Она тоже нуждалась в матери и искала тепла у каждого, кто входил в дом. Ее сажали на колени, ласкали. Менахем был скрытным и застенчивым мальчиком. Он угрюмо смотрел из угла, как балуют Сареле, и ужасно завидовал.