Все остолбенели. Но они хорошо знали своего командира и молчали. Меир переплыл Иордан в другом месте. Патрульный рейд состоялся в ту ночь, как обычно.
«Хорошим командиром, — говорил Шарон, — может считаться лишь тот, кто воспитал других хороших командиров».
Меир Хар-Цион воспитал целое поколение бойцов. Многих из них давно нет в живых. Многие стали майорами и полковниками. Они прошли все, что можно пройти. Страна обязана им решительно всем. Точно так же, как они всем обязаны Меиру Хар-Циону.
Рассказывает Миха Капуста, полковник запаса, заместитель и друг Меира: «Он терпеть не мог, когда кто-то хоть в чем-то превосходил его. Хотел быть — и был — лучшим из лучших. Когда сто первый отряд присоединился к парашютистам, Меир взял меня к себе. Полк наш охранял египетскую границу. Каждую ночь патруль совершал глубинные вылазки в сектор Газы, стараясь действовать без излишнего шума.
Меир мечтал сделать то, чего никому не удавалось. Проникнуть в египетский военный лагерь, взять документы и уйти незамеченным. Несколько раз пытался, но всегда в последний момент что-то мешало. И вот однажды не Меир, а я со своим патрулем проник в штаб египетского полка в районе Рафияха. Просто нам в ту ночь до чертиков везло, и все удавалось. Ну, взяли мы какие-то документы — как оказалось, не Бог весть что — и вернулись. Рассказываю Меиру, а он потемнел. Задает вопросы. Чувствую, ищет, к чему бы придраться. И нашел.
— Вы где срали? — спрашивает.
— Ну, там, — говорю, — на месте.
— А чем подтирались? — продолжает интересоваться Меир.
— Газетами, — отвечаю наивно.
— И вы их там оставили?
— Да.
— Ну и мудаки. Египтяне знают теперь, что вы там были.
И Меир написал в рапорте Шарону, что мы крайне неудовлетворительно выполнили задание».
Меир не был «рыцарем без страха и упрека». Шел непроторенными путями. Действовал методом проб и ошибок — и не раз ошибался. И был жесток.
Жестокость, обычно, проистекает от скудости воображения. Палач не в состоянии представить себя на месте своей жертвы. Но Меир был жесток особой жестокостью — идущей от головы, а не от сердца. Ловлю себя на том, что не хочется об этом писать. Но что поделаешь, если частичная ложь не становится правдой, а частичная правда превращается в ложь. И я хорошо понимаю, почему Меир всегда с таким ожесточением противился своей канонизации.
Пусть об этом расскажет Гади Звулун, парашютист Меира, отличавшийся характером, не соответствовавшим жестким стандартам того времени. Гади любил Меира, восхищался им, следовал за ним «с завязанными глазами». И он же испытывал неодолимое отвращение к жестокости своего командира, для которого «убить араба было все равно, что прихлопнуть муху».
Гади Звулун: «Было это в Негеве. Наш моторизованный патруль задержал бедуина. Меир его допрашивал. Лицо пленника пожелтело от страха. Руки дрожали. Мне и сегодня хочется плакать, когда я вспоминаю эти руки. Бедуин утверждал, что старейшины племени послали его искать пропавших верблюдов.
Меир сказал ему: — Не лги. Ты провел кого-то через границу. Кого? Не скажешь правды — пристрелю.
И Меир приставил дуло автомата к его голове.
Я спросил: — Неужели ты его убьешь?
— Да, — ответил Меир.
— Почему?
— Потому.
И он спустил курок…
Я едва успел отбежать в сторону. Меня выворачивало. Я еще никогда не видел, как убивают.
Вечером Меир собрал нас всех.
— И мне претит убивать, — сказал он. — Но мы должны быть жестокими. Бедуины помогают террористам. Нужно, чтобы они нас боялись.
Я не принял его версии тогда. Не принимаю ее и сегодня.
Меир же решил меня воспитывать. Как-то ночью египетские бедуины перешли границу и увели верблюдов у бедуинов израильских. Решено было проучить „их бедуинов“, и мы совершили ночной налет на провинившееся племя. Но ведь для бедуинов пустыня — дом родной. Они каким-то образом проведали о нашем приближении и исчезли. Лишь трое не успели уйти: хромой старик, мальчик-идиот и калека неопределенного возраста.
— Их надо прикончить, — сказал Меир. — Мы остаемся здесь на ночь. Стрелять нельзя. Придется воспользоваться ножом.
Он помедлил и, взглянув на меня, добавил: — Это сделает Гади.
— Нет, — сказал я.
— Докажи, что ты мужик, — настаивал Меир. — К тому же, если я когда-нибудь прикажу тебе бесшумно снять часового, что ты будешь делать?
— Тогда выполню приказ, а сейчас в этом нет необходимости, — резко возразил я.
Меир шагнул ко мне, но тут вмешался наш новичок, искавший случая всем доказать, что он „мужик“.
— Да ладно, — небрежно бросил он, — я это сделаю.
И он это сделал. Отвел всех троих в сторону и…
Я слышал их хрипение и всю ночь не мог заснуть.
Не сомкнул глаз и „мужик“. До рассвета беспрерывно курил и маялся».
Таких случаев было много.
Были ли у Меира угрызения совести?
Никогда.
Он и сегодня убежден, что все делал правильно.
Однажды он сказал: «Пулей убить легко. Каждый дурак может. А за ножи берутся настоящие мужчины».
Интересно, сказал бы он это, если бы знал, что за ножи возьмутся боевики интифады?
Ни к кому Меир не был привязан так, как к сестре Шошане. Она была частью его души. Он говорил потом, что что-то навсегда умерло в нем с ее смертью. И много времени спустя, чудом вырвавшись из мира, в котором не было ни надежд, ни желаний, вложив остаток душевных и физических сил в создание ранчо в Нижней Галилее, он назвал его именем сестры.
Случилось это в феврале 1955 года. Шошана, уже получившая повестку о мобилизации на действительную службу, решила пойти со своим другом Одедом в небольшой поход. Ей хотелось пройти в Иерусалим через Эйн-Геди и Иудейскую пустыню.
Шошана не меньше Меира любила такие скитания.
— Это в последний раз, — сказала она матери.
Судьба придала страшный смысл ее словам.
Шошану и Одеда убили бедуины из племени Азазма.
Лишь через три месяца обнаружили их тела, брошенные в высохший колодец.
Потрясение оказалось чрезмерным даже для железных нервов Меира. Он плакал, но никто не видел его слез. Через несколько дней после трагического известия Меир, как всегда спокойный и подтянутый, явился к Шарону.
— Арик, — сказал он, — я требую ответной операции. Не только потому, что погибла моя сестра. Убиты двое израильтян. Вспомни, сколько раз наш отряд реагировал в прошлом на подобные вещи.
— Да, — ответил Шарон, помедлив, — но сейчас не время. Ведется сложная политическая игра. Старик не разрешает нам действовать. Потерпи.
— Тогда я сделаю это сам, — произнес Меир.
Шарон обратился к начальнику генштаба. Выслушав его, Даян сказал: — Разрешение на операцию дать не могу. Ты ко мне не обращался, а Хар-Цион не обращался к тебе. И передай Меиру, чтобы был осторожен. Я не хочу его потерять.
Шарон передал Меиру этот разговор без комментариев. И Меир с тремя бойцами из киббуца Эйн-Харод, хорошо знавшими Шошану, отправился в Иудейскую пустыню.
Мстители ворвались в лагерь племени Азазма, захватили пятерых бедуинов и привели их к тому месту, где были найдены тела Шошаны и Одеда. Четверых убили, а пятому Меир сказал: «Я освобождаю тебя, чтобы ты рассказал своему племени о том, как отомстил Хар-Цион за убийство своей сестры и ее друга».
Начался международный скандал. Комиссия по перемирию передала израильским властям протокол показаний оставшегося в живых бедуина и потребовала наказания виновных. Бен-Гурион пришел в ярость. Он приказал арестовать Меира и вызвал к себе Шарона. Арик, предчувствуя грозу, позвонил Даяну и спросил: — Что мне сказать Старику?
— Да говори, что хочешь, — ответил Даян, — но помни, что я не имею никакого отношения к этой истории.
Явившись к Старику, Шарон попытался вывести своего любимца из-под удара и даже утверждал, что Меир в тот день никуда из части не отлучался.