После ужина он обычно пишет для медицинских журналов статьи, названия которых я не выговариваю. Я хочу, чтобы он был всегда, хочу ходить на его доклады об аппендиците, перитоните, абсцессах и еще о чем-то непонятном, а потом кормить его ужином и любить его, насквозь пропахшего больницей, никаким душистым мылом не отмоешь. Я хочу стать его женой и говорю ему об этом. А он уже спит, но я уверена, что меня слышит.
Утром он не смотрит мне в глаза, а потом звонит с работы и говорит, что ему нужно время для научной работы, для диссертации, а семья потребует жертв, и он не хочет меня обременить собой, своей постоянной занятостью, и он уже был женат, но неудачно, потому что его никогда не было дома. Его и сегодня нет, он не придет, у него внеплановое дежурство.
В трубке гудки, и мне некому сказать хоть что-либо, да у меня всё равно не найдется слов. Но у меня остаются поступки. На поступки я всегда была готова, на самые разные. Он просто еще не знает об этом.
Я ждала неделю. Дала себе такой срок. Ни звонка. Ни звука. Я позвонила Фильке: я тут отбуду кое-куда, ключ от моей квартиры брошу в почтовый ящик. Мало ли что, вот кактус раз в несколько дней надо поливать. Филька удивился, он про кактусы знал больше меня, их не поливают так часто, но смолчал. Сказал: хорошо, придет и польет.
Я надела белую блузку с вышивкой и большим декольте, ему очень нравилось, когда грудь открыта, черные брюки, на шею серебряную цепочку, которую он подарил на день рождения. Перед выходом из квартиры пришлось присесть. Суставы три дня как начали болеть, всё сильнее, особенно ночью. Руки как-то плохо стали слушаться, да и ноги тоже не очень…
Я написала на листочке короткое письмо родителям. Которые родители только от слова «родить». Это у них получается. Семь детей, я младшая. Написала, что учусь, живу хорошо, не волнуйтесь за меня. А они и так не волнуются. Поскольку денег никогда не прошу, значит все прекрасно. У них денег все равно нет. У меня тоже, кстати, кончились. А мне они зачем?
Вложила письмо в конверт и надписала адрес — Филька в любом случае отправит. Подошла к полкам с фигурками, которых не приняли на реализацию в магазине, а они отвергнутые, казались мне самыми лучшими и удачными, мое нетривиальное решение придало им колоритность и особенную притягательную нестандартность. Но оценщик рассудил по- другому. Надо бы их протереть, пыли-то сколько… Филька не станет протирать, он дотронуться боится, только глядит с благоговением.
Если я совсем и, видимо, очень скоро не смогу этим заниматься, если я скоро не смогу делать вообще ничего-ничего, разве только валяться по больницам и тупо смотреть в потолок… и рядом никого, потому что никому такого не надо… даже Филька уйдет, не выдержит, и какой в этом всем будет смысл?.. Отвергнутая, как эти фигурки, такие замечательные, но не нужные.
Ну что, долго я тут буду стоять и стенать сама себе? Хватит уже.
Я вошла в кабинет. Дверь за мной сильно хлопнула — распахнутое окно напротив, с близкой красной крышей соседнего здания, дунуло мне в лицо сквозняком, обдало горячие щеки волной весеннего прохладного воздуха и манящим свободным пространством. Я всё это быстро рассмотрела, и мне сразу понравилось.
Он сидел у правой стены за столом и поднял от бумаг голову с отсутствующим взглядом на меня. Взгляд нехотя сосредоточился. Молчание затянулось. У меня пересохли губы и голосовые связки в горле склеились намертво. Да и не хотелось мне говорить, только бы смотреть на него, насмотреться.
«Присаживайся», — сказал он, как говорят пациенту, только с отличием, что на «ты». Я мотнула головой.
«Что-нибудь случилось?» — спросил он без выражения.
«Нет, — выдавила я. — Я пришла на тебя посмотреть»
«Я не картина», — он пожал плечами.
«Я знаю»
Я поморщилась от банальности сцены. Ненавижу банальности. Ни в чувствах, ни в чем. Хотя, в чувствах банальности не бывает. Или я ошибаюсь, и чувство тоже банально, как всё на свете?
«Лад-но», — как- то по слогам произнесла я, но не намеренно, а потому что дрожь начала сотрясать всё тело, а суставы вдруг пронзились болью, как завыли. Если бы не эта боль, мне стало бы жалко себя, и я бы отступилась. Но слишком же ясно, что отступить нельзя, это лучшее, что я могу для себя сделать. А он не будет мучиться, когда нет больше любви, с чего мучиться. Разве чуть-чуть. Мне его тоже не жалко.