За прошедший месяц Виталий позвонил только раз, — как подумала Мона — хотел убедиться, что брошенная жена жива-здорова, и не повесилась на венецианской люстре. И еще он передал через Лизу конверт с деньгами, объяснив ей про мамину маленькую зарплату, которую она после отпуска еще не скоро получит, а жить на что-то надо.
Про конверт Мона узнала, когда, придя домой с работы, увидела его на столе, а потом увидела и дочь, выходящую из кладовки с чем-то квадратным и завернутым в серую от пыли бумагу.
— Лизонька, ты пришла, — просияла Мона. — А что это? — спросила она, имея ввиду квадратную вещь. — И это? — кивнула она на стол.
— Деньги от папы. Он очень беспокоится о тебе. О твоем здоровье, — уточнила Лиза.
— Ну да, конечно. Я уже слышала об этом по телефону. Он просто беспокоится, чтобы я не… хм… ну ладно, ну хорошо. Так что ты вытащила оттуда? Ой, не разворачивай, иди в ванную и вытри эту пыль сначала! Подожди, я сама… мокрую тряпку принесу!
Когда Мона вернулась с тряпочкой, Лиза стояла возле стены и смотрела задумчиво на пустое пространство между двумя небольшими пейзажами в багетных рамках.
— Я стряхнула пыль на балконе, — пояснила она и подняла, примериваясь к незанятому месту, картину в простой, потемневшей от времени деревянной рамочке. — Я думаю, она сюда прекрасно впишется…
Мона села на попавшийся рядом стул, боком, едва не свалившись с него поначалу.
— Что ты, Лиза? С чего вдруг?! Она же тебе не нравилась…
— Ты знаешь, мама, у нее в лице обнаружили восемьдесят три процента счастья! Принеси, пожалуйста, молоток!
— Счастья? Ну, значит, она сама была счастливой… Мона встала и отправилась искать молоток и гвоздь.
Когда картину повесили совместными усилиями, то стало казаться, что она здесь была всегда.
Они стояли и смотрели на женщину в рамке, а она смотрела на них. Лиза прижалась к Моне и сказала:
— Нет, ты только представь себе: восемьдесят три процента счастья и всего два процента злости! Всего два! А мы тут… злимся на все сто!
— А остальное? Остальное у нее что?
— Да… ерунда. Шесть страха, еще два на гнев, и девять… пренебрежения.
— Вот видишь. Пренебрежения. Ко всем нам, — вздохнула Мо-на. — Поэтому я ее и не любила. Я ощущала это пренебрежение всей кожей. А счастье… Я тогда еще не понимала, что это такое. Тем более, в процентах.
— А теперь… теперь ты понимаешь?…
— Не совсем, — мотнула головой Мона. — Но сейчас я его чувствую… на девяносто восемь процентов! Потому что ты вернулась, — она поцеловала дочь в щеку. — А два процента я оставила…
— Мама… но я не вернулась… Мне у Севки хорошо… так уютно. Я у него как дома. Ну, не обижайся.
— Я не обижаюсь. Я рада, что тебе хорошо. Я его не дооце-нивала, видно. А ты когда папу видела?
— Позавчера. Он меня домой пригласил… Нет, мамочка, она мне не понравилась. Она не такая красивая как ты, хотя и моложе. Мне кажется… мне кажется, что у них давно роман… Просто папа… ну, трудно ему было семью рушить…
— А потом вдруг легко стало… да?
— Не знаю. Я не знаю, почему он решился… Мам, посмотри на неё… Внимательно посмотри! Ты знаешь, у нее в улыбке… всё-всё. Не знаю, как поточнее выразиться, она… Вот! Она всех прощает! Всех нас! И тех, кто раньше были, и тех, которые сейчас, и которые еще придут… Вот бабушка так любила ее, так мечтала повидаться, и не пришлось… Мама, ты должна туда съездить!
— Куда — туда?
— Ну, к ней, конечно, к Джоконде. К Моне Лизе.
— Но зачем, Лиза? Ты же знаешь, как я к ней отношусь, еще с детства.
— Вот поэтому и поезжай. Повидаться. Вместо бабушки. Ну, что ты молчишь? Разве ты не хочешь в Париж? В Лувр? Ты еще француза там в себя влюбишь, потому что ты сама как француженка! И деньги есть, вон, в конверте!
— Спасибо папе, — сдержанно сказала Мона, — и за первое, и за второе.
— Так ты поедешь? — не отставала Лиза.
— Ну… я не знаю. Подумать надо…
… Мона подошла к бордовому бархатному канату, отделяющему застекленный, в тяжелой раме, портрет от публики. Не такой уж большой портрет, как думалось. Конечно, здесь краски ярче, чем на картинке дома. Она здесь вообще другая.
Они смотрели в глаза друг другу. Ни у одной женщины в мире Мона не видела таких всё понимающих глаз. Насквозь. И улыбка ее насквозь. И взгляд. Она действительно ВСЕХ ПРОЩАЕТ. Но всё же… всё же… она полна пренебрежения. Нет, пожалуй — снисхождения.