Очнулся он только тогда, когда понял, что Адель Пюсси плачет в голос, глядя на злосчастную фотографию.
- Мам, Рин жива, - сказал он и улыбнулся. Женщина уставилась на него с непониманием. Плакать она не перестала, но чуть-чуть утихла. - Она не погибла.
- Сын, ты не умом ли тронулся? Вот же она, на этой... как бишь ее? В газете написано... Разве ж могут они лгать?
- Конечно. Еще как могут! Сколько раз говорил тебе не верить газетам? Рин не убили, это был спектакль. Она приедет через пять дней, все будет хорошо. Только ты молчи, никому не смей говорить, что она не погибла, поняла? Подругам своим ни-ни! И не делай такое лицо, как будто ты знаешь что-то, чего они не знают, тебя расколоть им на один зуб, ты у меня не крепкий орешек, - принялся наставлять Анхельм.
- Это что же в мире делается? Слово печатное лживо, хорошего человека за душегубца и преступника выдают! Куда этот мир катится?!
Анхельм снова поцеловал материны руки и поднялся с дивана, улыбаясь.
- Милли, солнышко, постели мне, я отдохну. А ты, отец, натопи пока баню. Мам, устал с дороги - сил нет, приготовь поесть.
- Анхельм, - подал голос Тиверий, - Орвальда-то нужно позвать.
- Нет, не нужно. Я поговорю с ним завтра. Сегодня я с вами хочу побыть и слышать не желаю ни о каких делах. Всё завтра. Фрис, ты чего? Что с лицом?
Келпи покачал головой и кивнул на газету. Герцог понимающе вздохнул, взял злосчастную газету и швырнул в камин.
- Мам, приготовишь ужин? - попросил он, глядя, как чернеют в огне страницы с печальной статьей. Пламя быстро съело тонкую бумагу, а пепел провалился меж свежих дров на дно.
За ужином домашние Анхельма выпили немало клюквенной наливки. Придя в приподнятое настроение, Адель вместе с Милли затянули народные песни. Анхельм сидел, сложа руки на груди, и с удовольствием глядел на свою родню. В середине вечера Адель принесла маленькую книжицу, в которой герцог, не без удивления, узнал свой дневник.
- Откуда? Я думал, он сгорел! - Анхельм листал пожелтевшие страницы и с улыбкой читал содержимое.
- Разбирала вещи на чердаке флигеля и нашла. Ты его заткнул в сундук бабушки, который перевезли сюда до пожара.
- Смотри, запись о нашей семейной поездке на Эль-Дорнос... Зачем я ставил так много восклицательных знаков? Аж в глазах рябит...
- Ты был очень восторженным ребенком. Зато писал без ошибок. Помню, как твоя бабушка тебя учила, а ты отбрыкивался.
- Я действительно все время цапался с Каролиной? - засмеялся Анхельм, читая запись о том, как хотел подкинуть сестре в постель крабов.
- У вас была настоящая война, - вдруг ответил Тиверий, решив нарушить вечное молчание. Захмелевший, он сидел, подперев щеку кулаком, взгляд его мутно-серых глаз был подернут пеленой, не то старческой, не то пьяной. - Вы меня доводили до белого каления, дети! Однажды она отняла твою саблю, а ты за это бросил ей за шиворот горсть червяков...
- Как она верещала! - расхохотался Анхельм, вспомнив этот эпизод. - Неужели я ее обижал?
- Ну, чаще всего ты первый ее задирал.
- Мерзавец. Смотри, запись: «Ездили ловить тунца. Папа поймал. Тащили вдвоем, он тяжеленный. Я выпал из лодки, а папа надо мной смеялся. Тунец воняет рыбой. Папа говорит, что чем же ему еще вонять. А здорово если бы арбузом. Я люблю арбузы». Я упал из лодки, а папа хохотал... Подумать только! Я и забыл, какое веселое у меня было детство...
Затянулся долгий разговор о прошлом: Анхельм расспрашивал Адель и Тиверия о вещах, которые мало помнил, а те с удовольствием делились.
Фрису вскоре наскучило это бесцельное копание в прошлом, он захотел уйти в лес, но его уговорили остаться. Сидя за общим столом, слушая рассказы Анхельма и остальных, он молчал, разговор поддерживал только тогда, когда к нему обращались, и все больше прятал глаза. Глядя на герцога, Фрис с приятным удивлением признал, что тот парень, которого он узнал совсем недавно, разительно отличался от того, которого он видел перед собой теперь. Трудности закалили Анхельма, он словно на глазах повзрослел и стал действительно достойным человеком. Фрис видел, что отношения между мальчишкой и членами его семьи были самыми искренними, очень теплыми, и были не похожи на те, что царили в семье Рин, когда та была маленькой. Греясь в этом искреннем тепле, Фрис не мог понять, что за странная меланхолия овладела им. В этот момент волшебному духу, впервые увидевшему столь свободные и яркие чувства внутри семьи, стало невыносимо одиноко. Никогда, ни разу за всю свою бесконечно долгую жизнь он не был приласкан с материнской любовью или отеческой. Да и с женской, если уж на то пошло, тоже.