– Я про другое. Ты точно знаешь, что направо?
– Да, – на этот раз в ее голосе было куда как меньше уверенности. – Знаешь, останови машину, я хочу тебе что-то сказать...
Дима притормозил, но выключать мотор не стал. Бледный фонарь над ветровым стеклом вдруг погас, как прогоревшая свечка.
– Женька... уперся. Из-за этого, прости Господи, футбола. Уже почти взрослый парень, а ума нет... не соображает. Нам уже интервью назначено!
– Интервью? – переспросил Дима.
– Это собеседование с вице-консулом... Который, если все в порядке, визу дает... На интервью все документы надо... Медосмотр, справки из милиции, фотографии, все документы, с копиями, с переводами на английский, все ко дню собеседования должно быть готово! Остался месяц... Кто не успел – тот опоздал, и все усилия тогда к черту.. А этот... этот...
И Ольга вдруг заплакала.
Дима лет десять не видел, как она плачет.
Ему стало неловко. Как бывает во сне, когда вдруг оказываешься посреди площади голый...
– Скотина такая, – говорила Ольга, давясь слезами. – Чего мне это стоило... А Симе... Если бы не Сима... Симку ты помнить должен, она теперь в Нью-Йорке... Работа уже ждет, понимаешь ты, работа, легальная, в Америке! По специальности! Ты не представляешь, что такое было эту работу получить... Квартиру уже присмотрели... А эта скотина мне нервы крутит! Футбол у него, «Динамо» у него, Лобановский у него, прости Господи... Тут и так... как будто я вьючная лошадь, и на меня поставили Пирамиду Хеопса...
Она затихла. Широким мужским движением вытерла слезы, с вызовом уставилась Диме в глаза:
– Ты... если хочешь, поезжай с нами. Там анкеты... я и за тебя заполнила. Мы тогда еще... Ну... Еще думали... Это было полгода назад... На всякий случай. Вдруг пригодится. Только ты мне помоги! В очередях стоять надо, у тебя время есть, а у меня нету. Переводы, копии, все это надо организовывать... И еще – Жека. Эту дурь из него... не знаю как. Выбить, или уговорить. Придумай. Ты отец – вот и придумай!
Она отвернулась. Отогнула клапан над ветровым стеклом, заглянула в зеркальце; помнит, подумал Дима. И уверена, что это я не снял это зеркало. И я действительно не снял...
Не глядя, он включил радио – и вздрогнул от звука банджо, весело и нагло затопившего салон.
Они нашли его.
Их сын стоял перед кирпичной стенкой, сосредоточенно колотя в нее мячом. На стенке были намалеваны размеченные ворота; в воротах стоял вратарь, тоже нарисованный, в белой футболке и черных шортах до колен, с младенчески-розовым полустертым лицом: Женька методично лупил вратарю по фейсу. От стены летели чешуйки облупившейся краски.
Вставало солнце.
Дима почувствовал, что ноги его больше не держат. Отошел и сел на обломок скамейки.
Женька уже заметил их. И, возможно, струхнул – его удары стали резче, сильнее; он по-прежнему целил вратарю в лицо, но все время промахивался.
Ольгиного лица Дима не видел. Она так и осталась стоять – не приближаясь к сыну, ничего не говоря.
Немая сцена длилась довольно долго; первым не выдержал Женька.
Отлетев от стены, мяч укатился в лопухи. Сын оглянулся; лицо было злое, но с явными следами слез. И губы обветрились и распухли.
– Чего вам надо?
Голос его выдал. Твердая корочка презрения лопнула, пропустив боль, обиду и страх.
Ольга развернулась и пошла туда, где осталась машина.
– Идем, – сказал Дима как можно спокойнее. – Пошли домой.
На Мосту Метро Диму посетило видение.
Будто вместо клепаной бабы над Днепром стоит, нахально воздев к небу факел, Статуя Свободы.
(...Я бегу сквозь чужие, опасные запахи. Справа дощатый забор – я чувствую... на расстоянии. Трава пахнет приятно... у меня нет времени, чтобы валяться в траве.
Я бегу.
В каждом дворе – опасность, тупая, не острая, но я все равно вздрагиваю... Лай. Забор... Плоская крыша сарая... Мусорный бак – нет времени...
Бегу).
Он был здесь впервые за полгода. Он очень соскучился за этим домом. И очень боялся переступить порог.
Как когда-то, вернувшись из армии, боялся увидеть маму – постаревшей.
Эта квартира была ЕГО. Он вырос здесь. Он спал и учил уроки в той комнате, где теперь спит и учит уроки Женька.
Он ревниво отмечал все изменения, произошедшие с того времени, когда он в последний раз переступал этот порог. Изменений было больше, чем он мог предположить: обои в передней переклеены, мебель переставлена и еще не прижилась на новых местах. Да и вряд ли приживется – раньше стол, шкафы и кресла стояли на естественных, годами выверенных позициях. А теперь их переставили просто затем, чтобы изменить обстановку.
Чтобы выветрить память о прошлой жизни. О нем, Диме, который здесь вырос...
Он пожалел, что вообще пришел сюда.
– Я пойду спать, – сказал Женька. – Мне в школу.
Это были первые его слова за весь последний час. До этого говорили Дима и Ольга – перебивая друг друга, поочередно, дуэтом.
Ольга вошла в комнату, не снимая ботинок. Обрушилась в кресло; сейчас ей, моложавой тридцатитрехлетней женщине, можно было дать все сорок пять. Дима даже испугался.
– Ты... – сквозь зубы сказал он, взяв сына за тощее плечо и с трудом удерживаясь, чтобы не сдавить сильнее. – Ты посмотри, до чего мать довел...
Глаза у Женьки были Ольгины – большие и серые. И холодные, как осень:
– Уж как ТЫ ее довел, мне за всю жизнь не довести.
Стряхнул враз ослабевшую отцову руку. Двинулся в спальню, но на пороге остановился. Обернулся к безучастно глядящей в окно Ольге:
– Все, ладно, убегать не буду. Договорились. Мир, дружба, жувачка.
Ольга молчала.
– А в Америку свою езжайте сами, если хотите, – сказал Женька куда менее уверенно.
– И поедем, – отозвалась Ольга, не оборачиваясь. – Мы с отцом поедем, а ты останешься здесь. В интернате, или как хочешь.
Сын постоял еще – но Ольга так и не посмотрела на него.
Женька ушел в спальню, очень аккуратно и очень плотно прикрыв за собой дверь.
В машине ей казалось – только доползти до квартиры, упасть хоть на коврик в прихожей и спать, спать, спать!