– За Женьку, – сказал дядя Боря.
Выпили.
– Я вот хочу понять, – проговорил Дима, жуя проклятущую луковицу. – Ведь эти современные подростки, они же спят и видят, как бы смотаться в Америку. Во всяком случае, мои ученики, у кого я спрашивал… Вот и Оля уверена, что для Женьки его «Динамо» – это вроде как игрушка. Я хочу понять, как мне с ним… о чем мне с ним говорить…
Дяди-Борины глаза влажно блеснули:
– Дима… Ты знаешь, что такое «сухой лист»? Это такой эксцентричный удар, когда мяч летит по непредсказуемой траектории, будто падающий с дерева сухой лист… Потому и название. Ты знаешь, футбол – самая древняя игра в мире, за тысячелетия своего существования она успела оформиться в философию… Округлый предмет в языческом ритуале символизировал солнце. И потом, пинание ногами вражеских черепов, как это ни прискорбно… Планета круглая, как мячик… И не она одна… Воистину, создавая наш мир, Бог играл не в кости, как предположил Энштейн, а в футбол! Футбол, Димочка, о-бье-ди-няет, даже на уровне вселенной… Какое событие собирает одновременно больше всего зрителей Земли? Финал чемпионата мира! Четыре миллиарда! Футбол – это ноосфера по Вернадскому, интеллектуальная оболочка земли. Понимаешь?
Дима помолчал. Поводил пальцем по краю стакана:
– Дядь Боря, я пошел… Пора.
Сделал над собой усилие, поднялся с табуретки и побрел в коридор.
– Футбол объединяет, – напутствовал его дядя Боря, стоя в дверях. – Женька – правильный парень… Может, из него и вышел бы толк… Все, Димочка, заходи. Пока…
Дверь закрылась; почти одновременно внизу послышался Ольгин голос, что-то ответил Женька… Хлопнула дверь парадного…
Не успев толком ничего осознать, Дима взбежал по лестнице на третий этаж и затаился там, стараясь не дышать, чтобы запах алкоголя его не выдал.
– …Ну буквально отваливаются ноги, – говорила Ольга. – Жека, ты себе супа разогрей, а я ничего не хочу…
– А бутерброд с «Янтарем» будешь? – озабоченно спрашивал сын.
– А есть?
– Я купил.
– Тогда буду. А хлеба купил?
– Купил.
– Ой, класс… Знаешь, мне сегодня…
Дверь закрылась, оборвав Ольгину фразу.
Тихо, как разведчик – унизительно, как унизительно! – Дима спустился по лестнице и вышел через парадную дверь.
Он не чувствовал себя пьяным. Но Женька – Женька! – может учуять проклятый запах, и тогда еще труднее будет убедить его, что его отец не «пьянчуга»…
И еще – ему было очень грустно.
Потому что эти двое так тепло разговаривали друг с другом. Они вместе, они разделят сейчас по-братски хлеб и сыр «Янтарь», и вместе поужинают.
А он, Дима, отправится в общество Малдера и Скалли.
(…Собака!
Злоба. Острая, настоящая, возьмет… сзади. Настигает.
Дерево, дерево мне!
Внизу. Пусть лает внизу. Люди, смеются… Пусть смеются. Ветки, железная крыша… Там. Вперед…)
Ко второму занятию Оксана уже знала ноты. К третьему – принесла скрипку.
Кто-то из Оксаниных знакомых когда-то играл, заканчивал музыкальную школу, а потом отложил инструмент за ненадобностью; Оксана выкупила его за бешеные, в соотношении с ее зарплатой, деньги.
Это была «дровеняка», гроб, а не скрипка, грубо и топорно изготовленная на какой-то еще советской фабрике. К этому-то горе-инструменту Оксана прикасалась так, как будто над ним всю жизнь трудился Страдивари.
С Оксаной было легко. Дима и не предполагал, что будет так просто – когда, скрепя сердце, соглашался на эти уроки…
Брать с нее по пять долларов он не мог – у нее вся зарплата, наверное, долларов двадцать. С самого начала они уговорились, что урок стоит пятнадцать гривен; в третью их встречу Дима попытался скостить сумму до десяти – но Оксана не согласилась.
Она приходила уставшая, придавленная какими-то своими заботами; с Димой она никогда не разговаривала ни о жизни, ни о своей работе – торопилась поскорее начать урок.
Взяв скрипку, она преображалась, как наркоман после дозы.
Она вытягивала звук за звуком; она с надеждой вслушивалась в свой робкий скрип. К пятому занятию она научилась играть «Мишка с куклой» – пока щипком. И вполне прилично водила смычком по открытым струнам; со слухом у нее было все в порядке – в отличие от подавляющего большинства прочих Диминых учеников.
В суматохе с ОВИРом и нотариусом ему несколько раз приходилось отменять Оксанины уроки; когда он впервые сказал ей по телефону, что сегодня не может с ней встретиться – ответом было такое убитое молчание, такое потерянное «как жаль», что в следующий раз он вертелся ужом и отменял Оксанины занятия только в самом крайнем случае – когда деваться было совсем уж некуда.