– А что, ты ведь тоже могла бы быть сейчас на ее месте, а? – Матрос заметил это и указал ложкой на мою правую руку, где была вытатуирована такая же звезда, только вместо квадратика рядом с ней алел треугольник. – Она ведь всего на четыре года тебя старше.
Нарукавные, точнее, напульсные знаки различия были введены в начале войны с целью максимальной демократизации наших вооруженных сил: увидеть подобный знак можно было, только если его носитель выполнит рот-фронтовское приветствие. С одной стороны, командиров приучали к революционной вежливости, с другой – отучали от старорежимного козыряния. Но в первое же военное лето вышла с этими знаками незадача: по жаре все закатывали рукава, так что узнать командира становилось при всем желании невозможно. Пока штабные изобретатели придумывали, что делать, на местах народ решал эту проблему по-разному: рисовали командирские треугольнички и квадратики прямо на коже маркером, делали самодельные напульсники, наконец, особо упоротые били татуировки. Последнее даже пытались официально запретить: беловские казаки и «черные кресты» отчего-то считали, что такой наколкой может себя метить только гей или лесбиянка, так что попавшего с ней в плен ждала очень страшная смерть. Тем не менее, обычай закрепился – возможно, потому что бойцов многих подразделений в плен никто и не брал.
– У меня аллергия на большое начальство, – ответила я. – И вообще, я безответственная и эгоистичная, легко поддаюсь чужому влиянию, склонна к нарушениям революционной законности…
– До сих пор обижаешься? – вкрадчиво спросил Матрос. Я понимала, что он меня «прощупывает», однако выглядело это настолько прямолинейно и пошло, что даже возникали сомнения: может, и в самом деле этот визит ничего не означает? Просто скучающий пенсионер решил повидать старую знакомую, ну там – бойцы вспоминают минувшие дни и тому подобное. Невольно хотелось косить под дурочку в ответ.
– Ну на кого мне обижаться-то, кроме себя? Те, кто нас втянул во все это дерьмо, – они уже свое получили. А нам с тобой радоваться надо, что живем не в двадцатом веке. Тогда разговор куда короче был…
– Ты раньше тоже по-другому говорила, Оса, – нахмурился (деланно или искренне?) Матрос.
– Раньше я еще верила во всю эту муру про сломанный меч революции. В то, что Совет допустил ошибку, что ликвидация КОРДа нам всем еще аукнется. Даже ждала этого – чтобы потом сказать что-нибудь типа «ой, я же говорила!». Двадцать лет уже прошло – Коммуны вроде на месте, Социалистическое Содружество неуклонно расширяется, голод в Африке вон победили, Тихий океан собираются от мусора чистить. Яблони на Марсе, опять же: если не есть после шести и не дуться на весь мир – можно даже яблонь дождаться.
– Яблони – это хорошо, да, – согласился Матрос. – Больше еды – больше социализма. Больше социализма – больше еды. Больше еды – толще пролетариат, год от года… А ты в курсе, например, что одиннадцать процентов московских школьников отказались в этом году от обязательного военного обучения – «по идейным соображениям»? И никто – ни Комобраз, ни Рабочий Контроль, ни Совет – даже не поинтересовался, кто же эти «идейные соображения» придумывает и навязывает? Кто учит детей, что быть социальными инвалидами – здорово? Кто им внушает, что защищать свои Коммуны с оружием в руках – безнравственно и безыдейно?