Наутро второго дня после пробуждения навестил он доктора-азиата, хорошо знавшего русский язык. Зэка, из тех, что на фронте бывали, говорили, что доктора да медсёстры – самая понимающая братия, что служивого человека они зря мурыжить не станут, скажут всё как есть, да и документы нужные найти помогут. Доктор казался непростым, подходов к нему у Фоминых не было, но капитан решил попробовать и взять доктора лобовой психической атакой.
– Хорошо я у вас тут полежал, полечился, – сказал он, – а теперь мне пора уже на службу возвращаться. По начальству представиться надо, оружие табельное и так далее.
Азиат посмотрел на него с явным ужасом.
– Куда ж вы на службу-то возвратитесь, уважаемый? Службу вашу закрыли давно, ещё в Советском Союзе. А начальство, насколько я помню, судили как преступников. Придётся вам теперь выбирать мирную профессию.
Фоминых ничуть не удивился, что начальство судили как преступников (так и раньше бывало), а вот от мирной профессии с удивлением отказался.
– Я дал присягу, – сказал он, – и мой долг – охранять государственную безопасность от внешних и внутренних посягательств. Я, между прочим, тыщу триста лет стоял на страже завоеваний коммунизма.
Врач откровенно рассмеялся.
– Вы ошибаетесь, – сказал он. – Вы тысячу триста лет лежали замороженным. В общем-то, этот факт снимает с вас вашу долю исторической ответственности. А теперь пора переучиваться. Мы не нуждаемся в охране конституционного строя.
– Но позвольте, – запротестовал капитан, – как же вы боретесь с внутренней оппозицией?
– А зачем нам с ней бороться?
– Она разлагает наше единство!
– Замечательная мысль! – подтвердил доктор. – Оппозиция поляризует общество и создаёт движущую силу для общественных процессов. Это диалектика! Не будь оппозиции, мы бы навсегда застряли на одном из переходных этапов, а с ней мы имеем возможность непрерывно совершенствовать нашу формацию.
– Тем более! Как известно, по мере совершенствования общественных отношений всё более обостряется классовая борьба…
– Кто вам сказал такую ересь?! – воскликнул доктор.
У Фоминых внутри чуть кишки не перевернулись.
– Как кто?! – воскликнул он. – Товарищ Сталин!
– Забудьте эту ерунду как можно скорее, – дружески посоветовал доктор, щуря свои узкие монгольские глаза. – Мы живём в бесклассовом обществе, с экономической точки зрения мы все – коллективные владельцы наших средств производства. Откуда же здесь возьмётся классовая борьба? Есть, конечно, борьба научная, идейная, даже своего рода фракционная борьба, но это уже как раз пережитки – они отомрут сами собой, выполнив до конца свою историческую миссию.
– А вредители? Кто-то защищает государство от вредителей?
– Вопрос о государстве для нас отдельный и сложный, я рекомендовал бы вам вернуться к нему позже. А вредителей у нас почти нет – если, конечно, не считать вредителей сельского хозяйства. Если человек или группа людей охвачены деструктивным порывом на том основании, что обвиняют общество в пренебрежении их правами, они могут предъявить обществу счёт за это пренебрежение. Это будет воспринято с чрезвычайным вниманием: ведь если наша система позволила ущемить чьи-то права или интересы, любой гражданин может оказаться впоследствии в таком же ущемлённом положении. Обычно между группой несогласных и представителями общественных институтов, виновных в нарушении прав, ведётся гласная дискуссия, и стороны приходят к разумному выводу, устраивающему их.
– А потом? Нарушителей ведь наказывают?
– Зачем? Им приносят извинения… Хотя может случиться и так, что шум поднимался по какому-нибудь глупому поводу. В этом случае получается, что нарушители наказывают сами себя: ведь глупость не приносит ни славы, ни чести. Поэтому у нас стараются быть осторожнее с обвинениями в адрес общества или коллектива… как и с обвинениями в чей-нибудь конкретный адрес.