Но чем дальше Фоминых вникал в повседневную организацию жизни этого мира, тем меньше у него оставалось надежд на возвращение своего статуса. Большинство людей и так жило неплохо, а члены разнообразных Советов (власть тут была советская, но, судя по всему, какая-то бесконтрольная) особенными привилегиями, видимо, не пользовались. В принципе, это было нормально – товарищ Сталин тоже так говорил в своих программных речах, что главной задачей власти является всемерное улучшение жизни народа. Местные вожди, видимо, пошли по тому же пути, но неясно было – за счёт кого это улучшение производится; ведь если где-то чего-то прибудет, то в другом месте убудет непременно, это же диалектика, азы, в любой партшколе это сразу проходят! Опять же, что б они тут себе ни думали, но не следовало забывать и про обострение классовой борьбы в условиях приближения; чем лучше люди живут, тем лучше хотят жить отдельные люди – это тоже нерушимое правило, человек человеку не просто волк, а гад ползучий, последнее вырвет у соседа, детей его передушит, чтоб только самому повыше залезть, поближе к солнышку. Ну как, скажите на милость, они тут определяют, кому надо, а кому не след проявлять это естественнейшее человеческое чувство?!
И Фоминых всё мрачнее присматривался к людям, что окружали его в роскошном вагоне поезда, стремительно мчавшегося сквозь бывшую Россию на далёкий её северо-восток.
Вагон прибыл на станцию назначения поздно ночью. Фоминых поразило то, что многие пассажиры не стремились покинуть поезд как можно скорее – спали безмятежно в своих маленьких купе-конурках на откидных диванах и совершенно, казалось, не заботились о том, что станция уже конечная и вагон дальше никуда не идёт. Сам Фоминых не одобрял такой распущенности; он умылся и вышел на перрон. Здесь было по-осеннему холодно. Шёл мелкий дождик, умытые каплями дождя часы над перроном показывали три часа двадцать минут. По самодвижущимся лестницам, как в метро, Фоминых миновал вокзал и вышел в город. Здесь дождя не было. Над головой на страшной высоте кружились каплевидные трамвайчики кольцевого монорельса, но капитану торопиться было некуда: он пошёл пешком.
В привокзальном скверике стояла статуя ядрёной бабы в чём мать родила. Фоминых плюнул с досады, ушёл в дальние кусты – от греха подальше. Рассея, называется! Ни единого бюста Ленина, ни Маркса даже по дороге ни разу не попалось! Ещё, небось, культурными людьми себя считают! Дураку ведь известно, что баб голых при капитализме делали, а советское искусство должно быть пролетарским. А иначе, как сейчас – раз, и все мозги набекрень!
Светившая сквозь кусты вывеска отвлекла капитана от мрачных мыслей. Вывеска была написана русскими буквами! Фоминых отодвинул рукой мокрые ветки, разобрал слово «Закусочная» и решительно двинулся туда – дождь вновь потёк слякотно с небес, подгоняя капитана укрыться от непогоды.
В закусочной было безлюдно. Фоминых нерешительно присел за столик – сбоку выскочило меню, от которго слюнки потекли. В больничке на Кавказе кормили сытно и даже вкусно, но не сказать чтоб разнообразно – всё больше какая-то пастила с разными вкусами. Тут же имелись окрошка и расстегаи, суп с грибами и холодец, печёная говядина и курица с мочёной брусникой, медвежатина и севрюга, раки, ватрушки, копчёный сиг и кумир всей русской кулинарии – пробойная белужья икра. Только употребить было нечего; предлагались в основном детские напитки – квас, взвар, морсы разные, минеральные воды и какие-то ещё загадочные «Саяны». Чай предлагался в самоваре, были ещё и кофе двух сортов – с молоком и по-турецки. Удивили Фоминых кисели: они предлагались в списке блюд, а не напитков. Но согревающего так ничего и не нашлось.