В глазах зарябило.
— Это… это и есть хромосома Зет?
— В том-то и дело, что я не уверен. Возможно, она только начала создаваться. Тут есть над чем подумать.
— Я подумаю, — пообещал Фомин.
Думал он и за обедом, легким, трезвым, не отягчающим ни души, ни желудка. Если оба паренька становились магами… Нет, не так: если у них проявлялись способности к магии, то не в этом ли причина случившегося?
Кто-то (или что-то) вдруг не захотело, чтобы у крепости появились свои маги? Но зачем убивать? Любой Дом вправе был вернуть под свой кров кадета, если у того вдруг объявились способности к магии. Право это никогда и никем не оспаривалось — не было безумцев, желавших восстановить против себя всю Лигу Магов. Ван-Ай пришел в Крепость из дома Мин, Дор-Си — из Дома Эрарту. Оба дома — союзники с давних времен, прежде не прочь были на пару разорить соседа послабее, но сейчас времена спокойные. Бумажная нынешняя империя или нет, но междоусобиц не терпит. Поэтому приходится простой продукт иметь, чтобы обменять на золото. Любой из этих Домов с радостью забрал бы нарождающегося мага, еще бы спасибо сказал за ласку и заботу. Враги этих домов? Да, враги могли бы. Есть ли среди врагов дома Мин и Эрарту могущественные маги? Тут нужно поработать. Хотя маг, способный сотворить такое, должен быть очень могущественным. Кто-то уровня Ин-Ста. Мы-то думали, что повывелись такие маги.
Или это была магия негуманоидная?
От продуктивных размышлений его оторвал вестовой:
— Доблестный рыцарь, в замок явился путник.
— Замечательно.
— Он, вернее, она, настойчиво просит встречи с вами.
— Да? — с сомнением проговорил Фомин. Его знали многие и приходили порой с милыми пустяками: похлопотать о займе, крохотном, в десяток-другой марок — для создания трансмутатора. Купить древний свиток с тайными тропами в Навь-Город, по ним еще прапрадед ходил искать сокровища, да повстречал на пути Зубастого Выползка, но что Выползок доблестному рыцарю? Сейчас досужий визитер был бы некстати.
— Прими, душа моя, уважь старика, — дребезжащий голос раздался сзади.
Фомин обернулся. Старик в пурпурной тоге непринужденно стоял у окна, снисходительно глядя на рыцаря.
— С кем имею честь?
— Видение пред тобою, морок. Но прошу всерьез, потом благодарить будешь, — и старик неспешно исчез — сначала поблек, выцвел, потом стал полупрозрачным, а потом и вовсе сгинул.
Вестовой ошеломленно смотрел на пустое место.
Фомин вздохнул.
— Проси, чего уж там.
Глава вторая
Тревога, разлитая повсюду, вдруг собралась в одном месте. Так и болезнь порой долго блуждает, прикидываясь то простудой, то головной болью, то ломотой в костях, пока однажды не явится злой опухолью, пожирающей и плоть, и душу.
Старуха задумалась. Болеет-то не она. Можно сделать вид, что ничего не заметила. Отвернуться, и беда пройдет мимо. Обошлись же без нее давеча, и ничего. Одним Замком меньше, разве трагедия? Сделаем вид, что так нужно для прогресса. Только перед кем вид делать? Перед собою?
А польза в чем? В покое. Но покой без воли отдает могилой. Некоторые прямо в гробах и спят. Всегда готов! Ко всему. В свинцовом храниться, в хрустальном любиться, в еловом провалиться.
У нее — полный гардероб. Все перепробовала: и березовый, и дубовый, и даже палисандровый. «И саван, словно сарафан, под ноги девичьи скользнул…» Кто же это сказал? Забыла. Забывать она не может, если только сама того не пожелает. Получается — пожелала. Захочет — и опять вспомнит, только зачем? Вспомнить, а потом считать, сколько веков назад он умер? Еще одна река грусти и сожаления. Стоишь на берегу, а прочь, в никуда уходят друзья, любимые, дети, внуки, правнуки правнуков — и конца этому не видно.
Вот и сейчас выбор богат — лечь по-стариковски на печку, да смотреть, как кот будет мышей ловить. Кот — существо простое. Видит мышь — ловит, нет — сторожит норку. У нее не мышь, иной противник. Собираться на собственную охоту пора. Собственную — потому что она будет и охотницей, и дичью. Весело-то как! Особенно первый раз. А хоть и десятый! Раз в сто лет отчего ж не развлечься? Тряхнуть стариной, чтоб осыпалась, смести, и в печку… Или просто в мешочек, для Аптеки Волшебный Снадобий: «старость вековая, три унции». А самой омолодиться до возраста желания, только горячее сердце спрятать в каменное яйцо, каменное яйцо в летучую утку, летучую утку в огненного волка, а огненного волка пустить на солнечную сторону Меркурия. Хватит. Была у нее, помнится подружка (не забыла, знать, не самая близкая!), вместе галантный век создавали, на свой вкус. Подружка и мужа убила, и племянника, и даже сына с того света достала — все ради власти над людьми. Ей же интересней была власть над собою. Молодость знает, старость может, и вообще нет ни старости, ни молодости. И не было никогда.
«Как так — без молодости? Мне нужна молодость, иначе все — ни к чему».
Подружка в своих стремлениях преуспела. Милая Фике, поменялась ли бы ты со мною судьбами сейчас? Теперь бы у тебя была вся молодость мира — но только у тебя одной.
Но ведь и вся старость тоже?
И вся старость. Только, знаешь, настоящая старость начинается после первой тысячи лет.
Но об этом мы поговорим потом.
Она оглянулась. На тарелке лежало одинокое яблоко. Быть ему молодильным!
Надкусила, чувствуя, как кислый сок сводит челюсти. То еще яблочко, лесное, дикое.
Яблонька, яблонька, укрой меня своими ветвями…
И яблоня, и яблонька, и все остальное — реквизит. Дань традициям. Бессмысленная дань, но убери традиции — что останется?
Гробы поваленные.
Она не заботилась об одежде, обуви, чего-чего, а подобного добра она не хранила. Придумает, если захочет. Придумает буквально.
Кот потерся о ноги. Чувствует… Куда ему без нее? Века одиночества кошачьего, пожалуй, еще непроглядней, чем у нее. Какие у котов воспоминания?
— Полезай в котомку, — разрешила она.
Кот подчинился. Именно подчинился, мол, Как Прикажешь, Хозяйка, Хотя Я Бы На Твоем Месте Предпочел Покой. Наловили Бы Мышей, Устроили Бы Пир На Двоих. А Весь Мир — Это Слишком Много.
— В самый раз, котик, в самый раз.
Она подошла к зеркалу. В избе зеркала не приживались — так и лезла сквозь них всякая напасть, известно, зеркало — самое тонкое место пространства. Для нее все эти монстры, монстрики и монструозии — как тараканы. Опасности никакой, но противно. Да и всегда существовала вероятность, что рано или поздно вылезет этакое… ни в сказке сказать, ни пером описать. Вот она зеркала и переплавила на орала. Отдала одному молодому герметику, пусть познает сущность искривленных пространств. Посеешь сомнение, получишь еретика, поэта, ученого или дурачка, ненужное зачеркнуть.
Но это зеркало — особое. Смотрись, не смотрись — себя, любимую, не узришь. Постучишь легонечко по тусклой поверхности — и вот он, ненаглядный, нещечко наше.
Так и сейчас — из темно-зеленой мути показался старикашка. — Рад вновь видеть тебя, ясновельможная панночка. Вижу, резвость не покинула тебя?
— А тебя?
— Я что, лежачий камень, уверенный, что и без меня все прекрасно обойдется. Или не прекрасно, или вовсе не обойдется, а совсем напротив.
— Тогда-то, мил друг, ты свое заточение и покинешь.
— Буду иметь полное римское право, — невозмутимо ответил старик.
— Не кажется тебе, что ты ведешь себя — нечестно?
— Кажется — не то слово, ясновельможная панночка. Я в этом абсолютно уверен.
— И…
— И — ничего. Уж ежели Высокий Конклав решил, что мое место Прометеево, то так тому и быть.
— Высокий Конклав давно уже рассыпался в пыль.
— Ты уверена? Впрочем, и пыль — форма существования материи. Я дал слово, и покуда я есмь то, что есть, нарушить его не могу. А нарушу — кем стану? Ты ж первая отряхнешь мой прах со своих прекрасных ножек. Не спорь, не спорь, прекрасных.
— Значит, ты — в стороне?
— Почему ж? Душой я с тобою. Правда, душа у меня крохотная, спорно даже, существует ли она, душа покоя. Зато камень на ней преизрядный. Из него я и подарочек сделал. Держи!