Круглосуточные магазинчики, замусоренные тротуары, неистребимая грязь. Жидкие волосенки травы, смешанные с почвой, окурками и хранящей очертания кишечника собачьей органикой. Протоптанные наискось дорожки, зыбкие лужицы в смазанных отпечатках подошв.
На ветру сиротливо мотались тонкие прутья. Вокруг детского сада китайской стеной обернулся мой дом — об шарпанный «корабль» с грубо промазанными мастикой швами.
В подъезде царила вонь. Из мусоропровода торчали залитые помоями газеты, под ним валялись рваные упаковки из-под сухариков. Высохшие плевки, заклеенный бэушной жвачкой лифт, пороша рекламных листков возле ящиков.
Смердели бычки в жестянках. За окнами простирались просторы обледенелых, усеянных развалившимися песьими колбасками пустырей.
* * *Я сидел дома.
Город заливали ноябрьские дожди. Латаный асфальт исчезал под необъятными, как Атлантика, лужами, и аритмичная капель короткими очередями барабанила в жесть подоконников.
Я сидел дома. Выходил на дежурства, подбитым бомбардировщиком тянул наутро домой. Отоспавшись, долго приходил в себя в серых, вечерних сумерках, а потом часами отмокал в душе. Бросал в кипяток пельмени, ел и снова заваливался в постель, залеживаясь далеко за полночь и скармливая видаку взятые напрокат кассеты:
Би-би-си. «Нэшнл джиографик». Канал «Дискавери». «Шесть дней, семь ночей». «Пляж». «На гребне волны». Море, джунгли, искрящиеся снега.
И серой, вонючей альтернативой всему этому;
Сериалы по всем каналам. Нескончаемая череда реклам. Лакированные телеведущие, напряженно снимающие липким откровениям приглашенных сограждан. Сизая хмарь. Слякоть. Обоссанные короба лифтов.
Накатывала депрессия. Временами казалось, что стоишь по горло в вязкой, стоячей воде прибрежного мангрового болота, а далеко-далеко, там, где небо сходится с морем, уходят за горизонт парусные корабли…
* * *Туго надутые пассатом стакселя. Впереди, над шипящей водой, летит в синем небе спинакер. Он пыжится, выпятив грудь, словно он один тащит за собой корабль на натянутой тетиве шкотов. Слабая качка кладет яхту с борта на борт, и всякий раз топ мачты чертит над головой неторопливые дуги.
Разбрасывая бриллианты капель, с легким «ш-ш-шурх» выпархивают летучие рыбы. Развернув прозрачные крылья, они, как стрижи, снуют над поверхностью, спасаясь от мелькающих тут и там гладких, литого серебра, тел тунцов.
Русые бороды, белые зубы, затейливые амулеты на мускулистых, бронзовых торсах.
Запотевшее горло оплетенной кокосовым волокном бутыли.
Океан, теплый ветер, занятые делом мужчины.
И женщины. Длинные ноги, чуткие ноздри, вздрагивающие под цветастыми тканями груди…
Вобщем, было хреново. В душе тосковали мрачные ProcolHarumи лишь изредка в ней проскакивали озорные искорки Hollies. В самые тяжелые минуты по-прежнему приходили на помощь О. Генри, Неу, Jude! и «Бегущая по волнам», но время шло, лекарство ослабевало, и я все глубже и глубже оседал в липкой трясине густой демисезонной депрессии.
Вот тогда-то, в самой низкой точке, все это и началось…
Он был похож на керуаковского бродягу: выцветшая джинсура, тертый ремень, куртка из армейского секонда.
Видавший виды рюкзачок на плече. И загар: кожа в чернь, волосы в медь, веер незагорелых лучиков в уголках глаз.
Девчонки повелись сразу.
— Ух, какой! — восхитилась Алехина и тут же решила: — Мой будет.
Надо же, я всю дорогу думал, что она у нас неприступная, как К2, а тут на тебе! Ножку отставила, в радужках бесенята: стоит, улыбается, смотрит.
— Вы — новый доктор?
— Угу. Северов. Вениамин. Можно Веня.
— А мы в курсе. Вы еще заяву до кадров не донесли, а о вас уже сведения поступили.
— Во как!
— Так деревня же — все всех знают, все когда-то вместе работали.
Я слез со стола и протянул ему руку.
— Феликс. Черемушкин. Можно Че. Это не за доблесть, просто производное от фамилии: Черемушкин — Че, Алехина, — я кивнул на Лариску, — Леха.
Ладонь у него узкая и хваткая, как у гиббона. — Пойдемте покажу вам, где кости кинуть. Врачебный кубрик почти напротив диспетчерской.
— Вениамин, а по отчеству?
— Всеволодович. Но это для официальной обстановки, ага?
— О'кей.
Прежде всего он как следует встряхнул лежалое одеяло. Обернул им матрас, сорвал засаленную, со штампом подстанции, наволочку и вместо нее натянул свою — яркую и цветастую. Вжикнув «молнией», вытащил из рюкзачка легкий и воздушный спальный мешок. Классный мешок! Золото и ультрамарин, с такой же, как наволочка, пестрой, «гавайской» подкладкой. Поймал мой взгляд и ткнул в спальник пальцем: