— Да все время.
Он говорил прерывисто, на выдохе, как раненые.
— Вчера полегчало немного. Совсем почти отпустило.
— А потом с новой силой, да?
— Да.
Период мнимого благополучия. Классика. Труба чуваку.
— Ах, Коля-Коля… Жена есть?
— Есть, в разводе.
— А дети?
— Двое, Что, совсем плохо? Резать будут?
— А ты думал? Дай бог, если хоть метр кишок оставят, а то ведь соединят пищевод с жопой, и будешь всю жизнь с затычкой ходить.
Он ему не сказал. Ничего не сказал. Коля доживал свои последние часы, но Северову поверил безоговорочно.
— Слышь, Вень, давай на ходу давление поднимать?
— Однозначно.
— Я за носилками, а ты звякни по рации, предупреди, чтоб встречали.
— Давай. Потаскунов[46] подгони.
Мы везли его, подскакивая на ухабах. Толику был дан приказ ехать помягче, но по Наставников, как ни крути, помягче не особо выходит.
Коле становилось все хуже. Он зажал в зубах грязный платок и тихо постанывал. Лицо его покрылось потом и стало мраморным.
— Мужики… — он прерывисто и судорожно дышал, — мужики… вы бы мне обезбаливающего сделали, а?
— Нельзя, Колян, вот те крест, нельзя. — Веня потрогал лоб и молча посмотрел на меня.
Уходит.
— Потерпи, старик, уже железку переезжаем.
— Добавить?
— Давай. Давай струйно.
Я вывернул колесико до отказа, и полиглюкин зачастил торопливыми каплями.
— Давай вторую и гормонов туда.
— Сколько?
— Да все, что есть. — Он вытянул флакон, сорвал жестяной кругляш с пробки и вставил его в штатив, ожидая момента, чтоб переставить систему.
— Двести сорок преднизолона, Вень.
— Набирай все, по ходу подколешь через пробку.
Нас тряхнуло. Вот хреновая дорога на Солидарь, откуда ни едь, но последняя сотня — хуже разбитого танкодрома. Сэм тормознул, Веня выскочил за носилками. Нас ждали, что удивительно, и мы сдали Колю с рук на руки — успели. Расписались в получении, шлепнули штемпель. Свободны.
— Один-четыре-восемь-шесть — свободны с Семнадцатой.
— Так, восемь-шесть, обратно туда же. Квартира семьдесят шесть. Молодой человек без сознания. Ударников, десять, корпус один, семьдесят шесть.
— Понял-понял. Десять, корпус один, семьдесят шесть.
— Наркот.
— Думаешь?
— Знаю. Там торгуют.
— Ездили туда?
— Как на работу. Сейчас сам увидишь. Тебе понравится.
* * *Вот фиг скажешь, что здесь точка! Чистенько, аккуратненько, вазочки-салфеточки, котик с бантиком. Седенькая бабуля в очочках-проволочках — волосенки за ушки зачесаны. Внучата в рамках. Идиллия.
Вот только тело на площадке синеет. Дыхание три в минуту, глаза в разные стороны, и зрачки точками.
Сейчас бабушка нам споет, я Веню уже предупредил.
— Вы его знаете?
— Нет.
Вежливый молодой человек, поднес сумки, попить попросил…
— Он мне сумки поднес, по ступенькам. И попить попросил. Такой воспитанный, вежливый.
Пошла дискета. Выпил и захрипел…
— Я ему фанты налила — только что купила, в универсаме, — он выпил, захрипел и упал…
Бутылку, наверное, надо на экспертизу…
— Наверно, в бутылке что-то подмешано…
Такой приятный молодой человек…
— Такой молодой человек культурный. И одет прилично.
Это точно, одет прилично. Клеша в обтяжку, лакированные остроносы, гель для волос. Где-то я его видел уже…
— А почем за чек[47] берете, бабуленька? Почем опиум для народа?
— Что вы сказали?
— Не лепи горбатого, бабка! Я эту песню от тебя в третий раз слышу.
— Да как вы смеете!
А сейчас она скажет, что ветеран войны, труда, броуновского движения, и за самим Ковпаком ППШ носила.
— Я ветеран войны, пенсионер союзного значения… в партизанских рейдах участвовала… у меня орден Богдана Хмельницкого…
— А ордена Германа Опиатного у вас нет? Давай его, Вень, за шкварник…
— Да я на вас в мэрию буду жаловаться!
— А что, они у вас тоже берут?
— Кончай, Че. — Северов откровенно веселился. — Двигаем, а то зачехлится.
— Ты интубируешь?
— Время от времени.
— На, — Веня протянул трубку, — он в расслабухе — как в масло сейчас войдет. На ком же тренироваться, как не на них?
И в самом деле — на раз.
— Испытательный стенд. Спецам скинем?
— Да ну. У самих револьверы найдутся.
— А я бы скинул — на Будапештскую путь не близкий.
— Ну и съездим, делов-то… дай рацию.
— Вень.
— Не гундось, Че. Выпьем, закусим, о делах наших скорбных покалякаем — все лучше, чем хлам сгребать по району.