Лег — умер.
Позвали — встал.
И с утра человек.
А вот если не выпьешь — кранты. Два-три мучительных пробуждения с гарантией. Слышишь диспетчера, встаешь, берешь вызов, садишься в машину, едешь… и просыпаешься от рывков за плечо: «Чё, б…, ну ты чё, ваще уже?!» Из селектора вой, водила злющий, разбуженные коллеги емко выражают тебе свое недовольство.
Или наоборот. Двадцать семь, поехали, двадцать семь! Встаешь, влезаешь в кроссовки, подходишь к диспетчерской и, наткнувшись на удивленное «тебе чего?», с невыразимым облегчением заваливаешься обратно — приснилось. А через пять минут снова: в седло!
Вернулся ночью на станцию — все на месте, ура! И в сон, как в трясину, ни хрена не слышишь, мозг реагирует только на свой номер. Народ разъехался, а ты и не в курсе. Двадцать семь, поехали, двадцать семь…Черемушкин, сволочь, а ну встал быстро!!! Подрываешься и с матом к диспетчеру: какого черта — не моя ж очередь?!
* * *За утренним чаепитием иначе, чем «эти суки», пациентов никто и не называет…
* * *— Внемли, Вениамин, сей аспид на нас блядословно хулу изблевал!
Изрытые угрями щеки, пакля волос, страшно косящий вбок глаз. Белесые руки, рубцы, убогая синь наколок. Люмпен. Распухший нос, разбитая бровь, порванное пополам ухо. Пот, винный выхлоп, засаленный ворот блестящей, навыпуск, рубахи.
— Слышь, мужик, — Северов заметно устал, — или тебе нужна помощь, или сваливаешь из машины. Одно из двух. Бычить тут ты не будешь.
— Чё, до х… умный?
Веня распахнул дверь.
— Пшел вон!
— До х…смелый, да?
— Уходи по-хорошему, а?
Просительная интонация ввела его в заблуждение. Выбросив руку, он схватил Северова за промежность, сжал и радостно оскалил плесневелые зубы:
— Ы-ы!
Веня кинул на меня останавливающий взгляд и как-то обыденно ткнул клиенту пятерней в глаза. Замычав, тот опрокинулся на спину, прижав руки к лицу, и, суча ногами, перевернулся ничком. Секунду Северов смотрел на него сверху, а потом накатил ему по затылку. Что-то хрустнуло, и клиент стих. Из-под лица стремительно поползла красная лужа.
— Я надеюсь, ты понял за что? Че, кто у нас сегодня по лицам и челюстям?
— Не знаю. Ты ему глаза-то не выколол?
— Ну что я, фашист, что ли?
Он пнул его кроссовкой:
— Э, презерватив, вставай давай. Вставай, я сказал!
Тот сел.
— Руки от морды убрал!
Убрал.
— Закрой глаз. Меня видишь?
— Вижу.
— Теперь второй. Видишь?
— Вижу.
И без того распухший нос принял теперь совершенно безобразную форму. Из него лила кровь.
— Тампоны с адреналином и пращу[53] на нос.
— Четырнадцать-восемь-шесть.
— Слушаю внимательно.
— Тебе сколько лет, сволочь?
Клиент был кроток и тих.
— Двадцать шесть.
— Двадцать шесть лет, перелом костей носа, рваная рана ушной раковины, сотряс, запах.
— Солидарности.
— Везем. Ты, урод, слушай сюда. — Пострадавший, терпя пинцет в носу, внимал, скосив глаза в Венину сторону. — Сидеть тихо, к повязке не прикасаться. Еще раз рыпнешься — свезем в лес по Мурманке и выкинем на хер, понял?
— Понял.
— Не слышу!
— Понял.
— Ха-а-ароший п-е-е-ес. Готово
— Че?
— Готово.
— Пошли в кабину.
* * *Шестой час. Спать хочется смертельно, но усталость такая, что уже не заснуть. Тупая боль в коленях, кислятина во рту, прокуренная до кожи одежда.
— Ну, и какая падла мне спать мешает?
— Платформа Пост Ковалево, мужик без сознания.
Вышел заспанный Северов. Достал сигарету, смял пачку. Не надев до конца куртку, взял вызов, вчитался. Дым сигареты, поднимаясь, ел глаза, и он досадливо щурился.
— Встречать будут?
— Не факт. Езжайте…
* * *— Блин, попали.
Труп. Стылый, сидячий, без документов. Грязный, рваный, нечесаный — бомж.
— Пуркуа?
— Здесь, Вень, граница проходит. Грань города и деревни. Поэтому менты сначала друг с дружкой ругаться будут, — городские кивать на всеволожских, а те на транспортных, — а часа через два, когда ты ответственного подключишь, скажут, что нет наряда. С восьми до девяти тоже никто не приедет — пересменка. Так что дай бог, если к десяти явятся.
— И что делать прикажешь?
— Не знаю. Давай капокурим для начала.
Я вытащил сигареты, Северов чиркнул спичкой.
Деревья вдали озарились светом.
— Никак электричка.
Возникла пауза.
— Ты думаешь о том же, о чем и я?
Он кивнул:
— Шхеримся.